Ultraмарин - Валерий Зеленогорский

Рюмки более изящны, у них есть талия и всего одна ножка, но они не чувствуют себя инвалидами – наоборот, их миниатюрность и грация позволяют не отвечать на хамское дребезжание носорогообразных стаканов.

Раньше хозяин больше любил стаканы. Он нервно хватал первый и сразу, одним залпом, жестко прильнув, опрокидывал в себя. Потом брал полный до краев второй и так же залпировал емкость одним махом, после чего падал лицом на стол. Иногда и стакан падал, но из-за своей толстой и грубой структуры не разбивался, катался по полу, брошенный. Бесчувственная тара даже не понимала, что убивает его, не протестовала против такой безжалостной эксплуатации, рюмки негодовали.

Когда стакан ставили в шкаф после пьянки, иногда даже не помыв, он еще долго хвалился, что был в руках у хозяина и они славно поговорили. Все это было вранье, рюмки слышали, что хозяин ругал кого-то. Но разве это разговор – ни тонкости, ни диалога.

Все изменилось, когда появилась она, другие напитки – другая посуда.

Рюмки стали дольше бывать за столом, их чаще держали в руках, они грелись на этом костре сплетенных рук. Иногда их даже забывали в длинных разговорах, и они оставались наполненными до утра. Теперь их всегда мыли нежные руки, аккуратно и бережно. Они возвращались в шкаф, гордые и сияющие, стаканы грозно дребезжали, забытые и пустые. Послестаканная жизнь очень нравилась рюмочкам, да и хозяину тоже.

Дошло до того, что осенью решили собрать гостей по какому-то важному поводу, даже постелили на стол скатерть, и рюмки стояли на белоснежной ткани своими хрупкими ножками и купались в лучах нового абажура, занявшего место одинокой пыльной лампочки.

Вечер был прелестным, рюмочки летали, в них журчало что-то сладкое и незнакомое, что-то яркое, с других берегов. У них даже закружилась голова, когда начались танцы, одна упала от избытка чувств, переполненная новым напитком, но не разбилась, ее сберег шелковый шарф, сползший с плеча нового наряда будущей хозяйки.

Ее, не разбившуюся на счастье, взяли с собой в спальню, где она провела всю ночь на столике у кровати. Она все видела, и в шкафу еще долго об этом говорили шепотом, пока наглые стаканы все не опошлили, тряся своими жирными немытыми боками и звякая гадко.

Стаканы, одним словом, – ни тонкости, ни изящества. «Тара есть тара, что ни налей в нее, все равно мочой станет!» – так гневно утверждали рюмки, глядя в их пыльный угол.

Потом она пропала. Хозяин искал ее и не нашел, все кончилось. Теперь на его столе гуляют только стаканы. Целыми сутками они убивают хозяина своим отвратительным содержимым, даже на ночь не возвращаясь в шкаф. Они все время при деле. Стаканы победили. Дураки, они не понимают, что скоро их вынесут, как мусор, новые хозяева.

Рюмки безмолвствуют, робко надеясь, что еще понадобятся…

Я кошельков не ношу, лопатники тоже не жалую, борсетки презираю, а портфели считаю очень буржуазными и в руки их не беру. Деньги, когда они водились, всегда держал в карманах, ближе к телу, так казалось надежнее, хотя больше, чем сам, никто не украдет. Нелюбовь к кожгалантерее гнездилась в самом детстве – сначала ранец, а потом школьный портфель прижимали к земле, наваливались своим бессмысленным грузом и не давали воспарить в небо. Единственное, что из этих предметов осталось в памяти, – старое потертое портмоне из кожзаменителя и чемоданчик типа дипломат, подаренные папой в девятом классе. Он купил себе новые, а старые отдал мне, признав меня таким образом совершеннолетним.

Что носить в портмоне, я не понимал. Деньги на обед в школьном буфете там терялись, как гайки в коробке с гвоздями и скрепками, паспорта тогда у меня не было, прав тоже. Можно было хранить фотографию любимой, но и ее не имелось. Носить пустой бумажник – как-то глупо, и я его выбросил. С дипломатом все сложилось иначе – я стал ходить с ним в школу и сразу повысил свой рейтинг среди тех, кто носил тетради, засовывая их под брючный ремень, или в папках с тесемками, как в кальсонах.

С этим дипломатом я получил два образования, среднее и высшее. Польза от них была невелика, но дипломы тогда не продавались в переходе, да и в городе, где я учился, первый переход появился, когда я все окончил.

Это угловатое чудовище для переноски вина и грязного белья из бани ждало меня из армии. Устройство это чудо советской кожгалантереи имело блядское – он открывался в самый неподходящий момент, и все держали палец на крышке, страхуя себя от неожиданного извержения содержимого.

Такой момент у меня случился. После вуза я работал на одной швейной фабрике в плановом отделе и считал цены на женское белье типа панталоны.

Занятие это для меня привлекательным не было, рассматривать целый рабочий день женскую сбрую в разных фасонах и расцветках и считать, сколько чего стоит в деталях этих предметов, – для двадцатилетнего молодого человека, прямо скажем, не самое романтичное дело, да и болезнь могла развиться профессиональная – фетишизм, а тогда даже молока не давали за вредность, суки профсоюзные.

Посчитать, сколько стоят трусы, было не самым главным в той работе. Нужно было согласовать в государственном органе, за какую цену главный орган женщины-матери будет защищен от непогоды и чужих глаз. Страна определяла, сколько и каких трусов нужно советской женщине, а главное – какова должна быть их цена. Родина-мать не могла пускать государственный вопрос на самотек, всем должны были быть доступны трусы – и академику, и путеукладчице, с голой жопой государство никому ходить не разрешало, не то что теперь.

Вот на таком передовом рубеже экономической науки я стоял в то время.

Каждую неделю, собрав образцы продукции и документы, я ехал в городской отдел цен – утверждать их с учетом государственного интереса.

Ехать в центр приходилось на трамвае, я садился у окошка, на коленях лежал дипломат с трусами, и никто не знал о моем тайном грузе. Я чувствовал себя дипкурьером, как Теодор Нетте, из посвященной ему, пароходу и человеку, поэмы Маяковского.

Один раз в вагон вошла девушка, хорошенькая такая, в короткой юбке и, видимо, в трусах не нашего производства. Я подозревал, что на ней трусы «неделька», это чудо польского производства я видел на выставке у нас на фабрике. Она села рядом со мной на единственное свободное место, и я завел с ней разговор о духоподъемном.

Начал я издалека, о погоде говорить смысла не было – июльская жара душила своими градусами, спрашивать, где она отдыхает этим летом, тоже было банально – все загорали на городском пляже или ездили в деревню. Пришлось спросить о том, где она выходит. Вопрос незатейливый, но не хамский, предполагающий развитие сюжета.

Девушка ответила естественно и без жеманства, что едет в центр. По ее реакции я понял, что в пьесе есть перспектива сыграть главную роль с драматическим финалом, приправленным легкой эротикой.

Мы познакомились, она оказалась Дева, а я Овен. В знаках я был не очень, не верил, что людей можно разделить на двенадцать стад, как-то хотелось некой отдельности, но ей знаки Зодиака показались темой интересной, и я с видом потомственного астролога и хироманта взял ее за руку и стал гадать на судьбу по линиям.