Три девушки в ярости  - Изабель Пандазопулос

— Мне нечего тебе сказать, Сюзанна. То, что произошло у меня с Магдой, никого не касается. Меня злит, когда в это лезут, да ещё и осуждают. Уверен, что и она говорит то же. Потому что мы были счастливы. Она ведь — Магда, — знаешь, свободна! Дика и своенравна, и никому тут ничего не поделать.

Я опустила голову. Он был прав. Он хорошо тебя знает. Я никогда ещё не видела его таким взволнованным.

А потом у него вдруг стало жёсткое лицо. Я видела, как он борется с самим собой. Он пустился краснобайствовать о своём политическом призвании. И мы поругались. Он понёс какой-то несусветный бред: о чистоте Запада, о нашем превосходстве белых, о его страсти к борьбе и к насилию и о необходимости раздавить марксистский дух, гангреной разъедающий наш мозг. Ещё он мне распинался обо всех, кто вернулся с войны в Алжире, раненых, искалеченных, обо всём этом поколении, которое знает, что «только из порядка рождается прогресс», вот именно так он и сказал.

Мы расстались на краю тротуара, неловко поцеловавшись на прощание, обещав сообщать друг другу новости и прекрасно зная, что этого не будет.

Я не люблю своего брата, Магда. Сейчас ещё меньше, чем раньше. Он какой-то призрачный весь, как будто ходит по краю обрыва, нервно посмеиваясь, бросает вызовы, которых никто не хочет принять, и вид у него такой, мол, пусть весь мир катится к чертям собачьим. Как ты смогла крутить любовь с таким типом?

Я ничего не сказала ему о наших дедушках-бабушках. Подумала, что это чревато катастрофой. Может, я и ошиблась… Если уж я сама не представляю, что мне делать со всеми этими вопросами, то предпочла молчание. Думаю, ты со мной не согласишься. Но, прошу тебя, дай мне время осознать, что я об этом думаю. Мама взяла с меня клятву, что я больше никогда об этом не заговорю.

P. S. Ещё словечко про эту Клеомену, которой ты должна послать своё письмо. Вот почему ты можешь ей доверять. Она бежала из Греции от диктатуры, установленной там полковниками. Странно, кстати говоря, а ты заметила, что там диктатуре сопротивляются коммунисты и что именно они несут надежду новому миру? В Париже поклоняются Мао и его культурной революции, а чего ж никто не мечтает уехать на Кубу, где, говорят, на заводах читают стихи… Подозреваю, что в Западном Берлине всё совсем не так… И при этом ты говоришь, что вы все очень активно выступаете против войны во Вьетнаме. Не чуднó ли это, что мы с тобой заговорили о политике?? Это на нас совсем не похоже… Ты думаешь, мир действительно на пути к переменам?

Обнимаю тебя.

P. P. S. Я так рада, что опять могу думать о тебе и слёзы больше не наворачиваются…

Париж,

10 декабря 1967

Мама, я только что впервые в жизни увидела снег. Повсюду только об этом и говорят — и не в одном Париже, а по всей Франции. Кругом все застопорилось, холодно, снег скрипит, и все ворчат, что тротуары обледенели, поезда не ходят и даже самолёты не могут оторваться от земли. А снег как ни в чём не бывало падает и падает и покрывает землю. И я, пусть даже мне очень холодно в этой крошечной комнатёнке под самой крышей, куда я прихожу только ночевать, а Фаншетта готовит мне грелки с горячей водой и кладёт их на простыни, — я наслаждаюсь этой безмолвной красотой улиц, погребённых под снежной хламидой. Как будто вдруг время стало можно остановить.

Вот в такие минуты мне особенно тяжело, что мы не вместе. В такие минуты я с особой силой думаю о вас, и у меня ощущение, что вы со мной, но это иллюзия, и потому становится ещё печальнее, и вот я возвращаюсь к своим письмам; держать данное слово, не рвать нить, такую тоненькую ниточку надежды, что до тебя дойдут эти несколько слов.

Париж, зима

1967

Я начала заниматься, но не в Сорбонне, как представляла себе, а в пригородном отделении, в Нантере, где царит большое оживление. Пожалуй, тут ни дня не пройдёт без того, чтобы хотя бы одна лекция не была прервана требованием студенческих групп, активно выступающих против руководства, но ещё и против министра и правительства в целом. С одной стороны, мне они очень нравятся — они меня смешат, и такому радостному хаосу трудно противиться. Но с другой, они меня пугают. Мне надо вести себя спокойно, из уважения к своим хозяевам и дабы отплатить добром тем, кто оказал мне доверие; я должна успешно учиться, иначе все принесённые вами жертвы и те, что вы ещё принесёте, окажутся ни к чему.

Я часто захожу в кафе «Фонтан» у станции метро «Сен-Мишель», рядом с Сеной. Там много беженцев от нас. Много мужчин. Многие — дети интеллектуалов из Афин и Фессалоник. Они очень сплочённые, любят встречаться своей компанией.

Я как можно меньше рассказываю обо всём, что касается меня. Люблю присесть между ними и слушать наш певучий язык. Но долго мне это делать нельзя — внутри поднимается вихрь ностальгических чувств, в котором все траурно и безнадёжно. Мне необходимо сберечь силы. Некий Ставрос, связанный со студенческой ассоциацией в Афинах, попытается разузнать что-нибудь о вас. Он мне обещал. Когда я немного рассказала ему обо всех нас, он потемнел лицом. Запретил мне возвращаться в страну. «Это был бы твой смертный приговор». Я проплакала всю ту ночь. Он не знает, что я пишу тебе, я не смею ему про это сказать. Я не могу поверить, что вам это может навредить. Неужели я должна прекратить? У кого мне спросить об этом? Раз это по-французски, значит, уже не так опасно.

Самое ужасное в диктатуре — что ты против воли пропитываешься этим страхом…

Когда я не хожу на факультет учиться, то продолжаю зарабатывать на жизнь в домах мод; доход весьма непостоянный, и мне до сих пор не удалось договориться о заключении контракта. Но зато это даёт передышку и средства на жизнь. Сегодня я позировала в белье от «Курреж», очень коротком, голубом и сером. Это было великолепно. Одна девушка мне сказала, что я всё-таки не совсем в стиле этого дома: слишком полные груди и бёдра и слишком пухлые губы. Так что долго это, наверное, не продлится… Но сейчас это меня забавляет.

Тебе беспокоиться не о чем. Как только закончу писать это письмо, сразу же возьмусь за выполнение задания по «Принцессе Клевской». Я столько раз её читала, что, кажется, некоторые пассажи помню наизусть. Видишь, я не забываю уроков отца. Каждый миг думаю о тебе.

Париж,

14 декабря 1967

Клео, тебе следует понимать, что я вовсе не вежливый товарищ, с которым ты просто встречаешься на факультете. Я придерживаюсь всего, что обещал тебе: больше не говорю, как хочу тебя; умерил огонь во взгляде и каждом жесте; я, как добрый приятель, показал тебе Нантер и даже познакомил со всеми своими друзьями, включая и тех, что кажутся мне объективно более привлекательными, чем я, — богаче и стабильнее по жизни, и все они вполне могут тебе понравиться. Я уважал твой выбор, повиновался твоим приказам, я старался держать себя в руках рядом с тобой!