Мирабо - Рене де Кастр

I

Здесь начинается мучительный период, продлившийся сорок два месяца; разлученные любовники будут страдать от одиночества, которое закалит их характер, но, вопреки литературным примерам, погубит их любовь.

По распоряжению короля Софи заключили в приют Сен-Пелажи (Святой Пелагии) вместе с проститутками, готовящимися стать матерями. Герцог де Ла Вогюйон понял, как ужасно ставить в подобное положение урожденную аристократку, виновную лишь в грехе любви, распространенном во все времена. Благодаря донесению посла приговор был смягчен. Софи поступила в исправительный дом на улице Шаронн, управляемый мадемуазель Дуэ, и оставалась под надзором полиции.

Находиться здесь было не столь позорно, как в приюте Сен-Пелажи, но всё же это было не увеселительное заведение. Софи делила довольно тесную комнату с четырьмя заключенными, одна из которых была безумна и «бесила весь квартал». В заведении было много буйных. «Никогда не оставаясь одна, я слышала только крики безумных или звон их цепей», — патетически стенала госпожа де Монье.

Маркиза-беглянка училась жизни в тесноте; она попыталась понять народные ценности. Умиление длилось недолго; вскоре ее от всего этого уже тошнило, несчастная мечтала об одиночестве. Мучимая паразитами, она плохо переносила беременность в знойное лето 1777 года. В вонючей камере, сотрясаемой смехом проституток и воплями сумасшедших, Софи не могла собраться с мыслями. Ей отказали даже в праве оплакивать любовника, к которому устремлялись все ее помыслы. Что сталось с Габриэлем? Как-то он переносил заключение со своим вулканическим темпераментом?

Софи думала о переписке. На обрывках бумаги, раздобытых самыми изощренными способами, она тщетно пыталась писать остатками кофе. Потом, вымочив ржавые гвозди в уксусе, получила нечто вроде чернил и, наконец, нацарапала первые письма. Надзиратель согласился доставить их по адресу.

Эти душераздирающие откровения до сих пор пронзают самые пресыщенные сердца: «Полусонная, я ищу тебя рядом, мои губы ищут твои, и пробуждение ужасно. Какое преступление мы совершили? То, что любили друг друга, обожали. Я буду совершать его всю свою жизнь, даже если мне придется тысячу раз умереть!»

Обожаемый человек, к которому обращала свои стенания заточенная любовница, был в то время заперт в карцере в «десять квадратных футов» — мрачной келье одной из четырех угловых башен донжона Венсенского замка, окруженного мощной стеной и непреодолимыми рвами. Узники содержались там в полной изоляции: никакого общения между собой, никаких контактов с внешним миром, никаких прогулок вне камеры, никаких книг, кроме тех, что предоставлял комендант; никакой возможности свободно писать: листы бумаги пересчитывались и должны были предъявляться после использования. Условия жизни были ужасны; двадцать три первых дня Мирабо не мог ни побриться, ни переменить белье; вскоре его куртка и штаны совершенно истрепались; он страдал от голода; из-за вынужденной неподвижности у него часто шла носом кровь; почки закупорились, он страдал от почечных колик; зрение испортилось от постоянного полумрака. Он не питал никакой надежды смягчить своего тюремщика, господина де Ружмона, у которого было только одно желание — урвать себе как можно больше из 20 тысяч ливров, отпускаемых ежегодно на пропитание его подопечных.

Пока несчастный корчился в муках в могильной яме, вырытой для него отцом, Друг людей, вполне довольный, вел светскую жизнь; он давал приемы в честь нового посла Соединенных Штатов Бенджамина Франклина, дружбы с которым искал весь Париж. Однако против суровости отца, этакого античного варвара, раздавались робкие протесты. Заключение Луизы де Кабри вызвало слезы у чувствительных натур. Невозмутимый маркиз де Мирабо написал своему брату Бальи: «Я знаю, что меня считают современным Нероном, но что мне за дело? Если бы я был тонкокожим, то уже давно бы умер. Публика мне не судья».

Эту немыслимую ситуацию как нельзя лучше передает диалог, проникнутый черным юмором, — он пересказан самим Другом людей. Маркиз встретил приятеля, которого не видел двадцать лет.

— Закончен ли ваш процесс с госпожой маркизой? — любезно спросил гость.

— Я его выиграл, — гордо отвечал маркиз де Мирабо.

— Где же она?

— В заточении.

— А ваш сын?

— В заточении.

— А ваша дочь из Прованса?

— В заточении.

— Что же, вы взяли на себя заполнение острогов?

— Да, сударь, и если бы вы были моим сыном, то уже давно оказались бы там же…

II

Отгороженный от мира, Мирабо, однако, не впал в отчаяние и довольно быстро нашел способ возобновить связи с миром. Как всегда, ему повезло: над Ружмоном было начальство — лейтенант полиции Ленуар и управляющий Буше; оба не только имели чуткое сердце, но и были «оппозиционерами».

Ленуар терпеть не мог физиократов; он встревоженно следил за мерами Тюрго по установлению свободного обращения зерна и предупредил, что они вызовут беспорядки. Ему не поверили, так как министры не выносят критики.

Как и предвидел Ленуар, начались мятежи, оставшиеся в истории под названием «мучных бунтов». Обязанный их подавлять, Ленуар, который признавал правоту народа, действовал спустя рукава. Ответственность за беспорядки, вызванные некомпетентностью правительства, были возложены на него. Лейтенант был временно отстранен от должности. Эти меры были приняты по требованию экономистов и по личной просьбе Друга людей. Таким образом, Ленуар питал к маркизу де Мирабо неугасимую ненависть и искал случая отомстить — способ представился. Кажется, Мирабо знал об этом обстоятельстве, так как быстро им воспользовался. Возможно, его просветил на этот счет Буше, принадлежавший к той же масонской ложе, что и Мирабо: ему удалось достаточно быстро установить контакт со своим «братом».

Ленуар принимал жалобы всех узников без исключения; Мирабо он выслушивал благосклонно, поэтому послания Оноре Габриэля полились одно за другим. Ленуар читал их внимательно и с интересом. Эти письма были весьма умело составленными защитными речами: Мирабо представлял в них дело со своей точки зрения и, в общем, так, как оно видится нам на расстоянии. Даже поддавшись на его доводы, Ленуар придерживался твердого принципа: «Я храню в деле письма, которые не считаю нужным передавать». На освобождение не стоило и надеяться, однако можно было ожидать сносных условий существования.

Первый ответ на письма Мирабо — смягчение его участи: питание улучшилось, была позволена одночасовая ежедневная прогулка. Узнику доставили пожитки, оставленные в Голландии: одежду, туалетные принадлежности и книги; вскоре ему стали предоставлять любую литературу, о какой он просил. В интеллектуальном плане он был спасен: отныне он более четырнадцати часов в день читал или писал, что давало ему силы переносить заключение.

Через посредство Буше Ленуар даже позволил Мирабо переписываться с Софи. «Вы поверили мне, а не моим врагам», — с волнением написал узник своему брату-масону.