Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

Бибиковы — старинное семейство, въевшееся в землю, перекрестившее нити грибницы с таким числом знатных фамилий,

что не сосчитать. Их, как зуб тянуть, не вытянешь, скорее скулу своротишь. Прежняя свекровь — Екатерина Александровна — всей Москве либо сватья, либо крестная. Ее даже в глаза зовут grangranmaman. Пятьдесят два внука. Покойный муж этой дамы — родной брат княгине Голенищевой-Кутузовой, жене фельдмаршала. А та — баба ушлая, без мыла в любое присутственное место…

Между тем под покровительством Бенкендорфа находилась не только бывшая невестка старухи Бибиковой, но и сироты ее старшего сына — две падчерицы. Они давно называли Александра Христофоровича рара. Он не возражал. Но сие не повод лишать их законного наследства от погибшего родного отца. Недаром шефа жандармов именовали "образцовым отчимом".

Именно Александр Христофорович когда-то заставил родную бабушку выделить им приданое из того, что осталось за отцом. Вышло недурно. От grangranmaman по дарственной к внучкам перешло: Кате тысяча пятьсот душ, а Елене каменный дом в Москве, старый Пречистенский дворец, еще с екатерининской мебелью, картинами, сервизами, столовым и постельным бельем.

За это он обеспечил покровительство и рост по службе всем Бибиковым. А через них удавалось сдерживать пылкий темперамент мадам Хитрово, чуть что собиравшейся в крестовый поход на защиту Пушкина. "Она была неизменный, твердый и безусловный друг друзей своих… в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда можно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого". Вяземский знал, что говорил. За него Елизавета Михайловна тоже умела замолвить словечко.

Правда, летом этого года Пушкин и его влиятельная поклонница, говорят, поссорились. Генерал не вдавался в подробности, но, если верить слухам, почтенная матрона воспылала к Прекрасному Иосифу русской литературы "языческой любовью" и вела себя непристойно. Рассказывали даже о какой-то разорванной рубашке.

Врут, конечно.

Плохо другое. Пушкин тут же сблизился с дамой еще более непредсказуемой и опасной. С Аграфеной Закревской, супругой нового министра внутренних дел. И вот это уже была проблема.

"МЕДНАЯ ВЕНЕРА"[7]

Конечно, беда крылась не в самой графине Закревской. Таких женщин Бенкендорф одобрял.

Венера-искусительница. Львица, отдыхающая от полуденного зноя. Возьмет то, что ей нужно, и не подумает никого смущаться. Скромность, стыдливость, неведение — уздечки, которые слабые мужья надевают на тех, с кем природа поделилась первобытной силой.

Летом при осаде Варны, помимо прочего, шеф жандармов задумывался: а что лично для него значит роман Пушкина с мадам министершей? Может ее супруг, по просьбе жены, оказать сочинителю покровительство в каком-нибудь деле? И если да, то какая выйдет министерская пря! Из-за коллежского секретаря. Забавно!

Между тем Пушкин благоденствовал в дружеских объятиях графини Закревской и уверял себя в том, что ему никто не причинит зла, пока его пассия имеет достаточно влияния на мужа.

Да, да, их связывала дружба. Так бывает между пресыщенной умной женщиной с богатыми задатками и молодым одаренным мужчиной, которым нечего предложить друг другу, кроме полного, абсолютного понимания.

Аграфена была не только лакомым куском, но и крепким орешком. Об нее легко ломали зубы и покойный государь Александр Павлович, и муж, и десятки кавалеров, чьи имена сохранила лишь светская хроника, а сама красавица мигом выкинула из головы. Она не помнила зла, но всегда искала новизны ощущений.

Между тем с недавно назначенным министром внутренних дел отношения Бенкендорфа были из рук вон. Еще с 1820 г., со времен бунта Семеновского полка, когда Главный штаб, дежурным генералом которого был Закревский, попытался переложить ответственность за случившееся на плечи одного Александра Христофоровича, тогда начальника штаба Гвардейского корпуса.

Его сделали крайним. Причем во время выступления солдат из всего руководства только он находился в городе — остальные разъехались на дачи и на просьбы явиться не отвечали двое суток. Тогда Бенкендорфу пришлось одному разговаривать со служивыми. А потом еще выслушивать упреки спрятавшихся: почему не доносил, что негодяй полковник Шварц оскорбляет семеновцев?

Доносил. И в Главном штабе под сукном лежали его сообщения, что Шварц — креатура Аракчеева — не годен. Не годен, но угоден, отвечали ему. И дальше дело не шло.

Доигрались в политику!

При разбирательстве "семеновской истории" Закревский написал рапорт о том, чего своими глазами не видел: "Бенкендорф,

генерал иностранный, просто не умел прилично действовать; он не знает достаточно русского солдата, не умел хорошо объяснить по-русски и не знает, какими выражениями и какой твердостью должно говорить с солдатом, чтобы заставить себя понимать и повиноваться".

Это он-то не умеет разговаривать с русским солдатом? А всю войну через переводчика беседовал?

Такого не забывают.

После назначения Закревского министром внутренних дел трения между ними были неизбежны. Создайте в государстве две полиции и попробуйте разделить их функции, что получится? Бардак.

Арсений Андреевич настаивал на том, что тайный сыск должен находиться в его ведомстве. Как было при покойном государе. Но тогда же и проворонили заговор 14-го, возражал Бенкендорф. Новый государь хотел, чтобы высшая полиция подчинялась его канцелярии. Однако Корпус жандармов — внутренние войска — очевидно соперничал с полицией Закревского, и за него шла главная драка.

Им дела уголовные, нам — политические. Что делить? — недоумевал Бенкендорф. Арсений Андреевич надувался, как рыба-еж, и резонно отвечал, что из уголовных дел жандармы на месте стараются раздуть политику. Дабы оправдать свое существование, неизменно вворачивал он. А любое политическое преступление так или иначе отягощено уголовщиной.

Словом, министры делили шкуру, а медведь еще бегал, рычал и нападал на поселян.

С Пушкиным дело осложнялось еще и тем, что прежде надзор находился в ведении Министерства внутренних дел. После того как наблюдение за поэтом было восстановлено, им ведало III отделение. Но в неразберихе функций можно было переиграть хотя бы один частный случай. А не демонстрирует ли Пушкин свою независимость? Вот о чем следовало, но, как обычно, не хватало времени подумать.