Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский

Спохватился государь, далеко залетел мыслью. Алмаз Иванов читал:

— «… и Григорию быти у гетмана наодине и говорити ему: «И ныне б он, гетман, и все Войско Запорожское… послали от себя к панам раде Коруну Польские и Великого княжества Литовского послов и велели им говорити, чтоб они, паны рада, царского величества милости поискали, обрали себе государем на Коруну Польскую и на Великое княжество Литовское великого государя нашего, царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии самодержца, его царское величество, и тем межусобную войну и кровь уняли…»

Желалось ему — как желалось-то! — получить обе эти короны, польскую и литовскую. С Федькой Ртищевым, со спальником, много раз про то говорили. Если бы два народа, русский и польский, соединились, то произошло бы великое государство. Великая тишь снизошла бы на мир, защитив его от бесконечных войн. Сколько ведь сил было потрачено на истребление друг друга, сколько придумано было хитростей, дабы ослабить соседа! Но почему у славянского племени должен быть король из французов или шведов? Славянин славянина верней поймет.

Наказ был дотошен и безмерно длинен. Алексей Михайлович, послушав со вниманием малое время, опять уплывал мыслями к другим делам и заботам.

Кречет на днях издох, хороший кречет, ставок по двадцати делал. Разобрать надо дело, не от лености ли сокольника погибла птица? Ну а если сама собой, от болезни или от старости, то это дело Божее.

И встрепенулся! Алмаз Иванов читал про него…

— «… А кто в дороге учнут его, Григория, спрашивати о летах и о возрасте великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии, и Григорью говорити: великий государь наш… всея Русии самодержец, его царское величество ныне в совершенном возрасте, двадцати лет, а дородством, и разумом, и красотою лица, и милосердным нравом, и всеми благими годностьми всемогущий Бог украсил ево, великого государя нашего, его царское величество, хвалам достойного паче всех людей».

Невольно улыбнулся Алексей Михайлович, глазами улыбнулся, а брови, смутясь от хороших многих похвал, чуть принахмурил. Дьяк, понимая, что государь слушает сие место с особым вниманием, замолчал на мгновение, набрал воздуха в грудь и продолжал чтение с радостью на лице:

— «А ныне Бог подаровал ему, великому государю нашему, его царскому величеству, сына, а нам всем государя благоверного царевича и великого князя Дмитрия Алексеевича, и нам всем, его царского величества подданным, радость и веселие велие».

Все слова были лестные, но несправедливыми их Алексей Михайлович назвать не мог и потому никаких замечаний не сделал.

5

Пани Мыльская не смогла бы ответить, сколько дней прожила она без пищи. Однажды она поняла, что никто к ней не придет поделиться последним куском, потому что последнего куска уже ни у кого не было. Шатаясь от слабости, она натаскала в землянку кизяка и хворосту, чтобы потом не тратить сил, истопила печь и залегла в постель.

Обозу, ушедшему к русским, давно пора было бы вернуться, но то ли казаки побиты лихими людьми, то ли их распутица держит. Весна случилась ранняя. Вся надежда была на этот обоз.

— Придут! — говорила себе пани Мыльская, очнувшись из забытья.

Сны ей снились яркие. Всё праздники. С музыкой, с мазуркой.

Свернувшись калачиком, маленькая старушка лежала, греясь у печи, и казалась себе котенком. Она подумала, что надо бы сходить за водой. Вода у нее кончилась. Сходить за водой и сварить какую-нибудь кожу. Бросить в котел нечто кожаное и варить… Она упрекнула себя, что раньше не додумалась до такой простой истины.

— Воды у нас много! — напомнила она себе и тотчас увидала серый поток, сплошь закрывший землю.

«Потоп, что ли?» — подумала она, ничуть не встревожась.

Увидала себя в этой воде. Она была кленовым высохшим листом. Лист крутился над воронками, но был слишком легок, чтобы утонуть.

— Нет, я буду жить! — сказала пани Мыльская. — Ради Павла…

Она и впрямь поднялась с пола, взяла ведро и, ловя ногами ходуном ходящий пол, пробралась к двери и толкнула ее.

Розовый, как степная мальва, вечер стоял над Горобцами. Влажные ветерки стрижами реяли над крышами хат, распрядали на нити кудели печных дымов, и дымы эти пахли теплым хлебом. Ведро выпало из рук пани Мыльской, небо перевернулось, но она усилием воли отсрочила миг беспамятства и увидала-таки: лошади во дворах — пришел обоз.

6

Опять ее выхаживала Кума. Как с малым дитем нянчилась, а когда пани Мыльская окрепла и начала подниматься и ходить по хате, Кума вдруг стала выказывать власть: не пускала пани на улицу, да и только.

— Рано тебе, — говорила, — застудишься, опять сляжешь.

Пани Мыльская покорилась. Как знать, что там в мире? Может, Кума от смерти ее оберегает. Казаки на расправу скорые.

Но однажды Кума принесла пани из ее землянки лучшее из дареных платьев и велела одеться.

Пани Мыльская умылась, оделась, причесалась. Она видела, что Кума сияет, и сама заразилась надеждой: уж не Павел ли объявился?

Они вышли из хаты на весеннее зеленое диво. Пошли за дворы. И увидела пани на пригорке новый, сверкающий белыми бревнами дом, а возле дома людей.

Пани Мыльская, опираясь на руку Кумы, поднялась на пригорок. Люди сказали ей:

— Здравствуй, пани!

Она поклонилась им:

— Здравствуйте!

И тут случилось долгое молчание. Выручил старик Квач. Поддернув атласные, как огонь, шаровары, он выступил перед пани, снял с головенки своей шапку да и кинул наземь, себе под ноги.

— А принимай-ка, пани, дом от людей! Живи, будь ласкова!

Всякое было в жизни пани Мыльской. Сама немало добра переделала людям, но тут подкосились ноги.

— Господи, мне ведь и угощения не на что поставить!

— Все уже готово, — успокоили ее и повели в дом, где и стол стоял, и на столе стояло.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Король Ян Казимир застыл у окна в кабинете прежних польских королей, в Вавеле. Он приехал в Краков для встречи с легатом римского папы. Папа Иннокентий X (Джованни Баттиста Памфили), семидесятипятилетний старец, подпавший под влияние корыстолюбивой невестки Олимпии Майдалькони, посчитал бунт Хмельницкого удобным моментом для уничтожения силой оружия православия на Украине. А может быть, так считала синьора Олимпия, которая просторы Малороссии издали принимала за роскошное, оставленное без призору золотое руно.

На сегодня была назначена тайная беседа с сенаторами. Думал король, но придумать нечто значительное, меняющее весь ход событий, был не в состоянии.

«Убить его, вот и все!» Это относилось к