Эвкалипт - Мюррей Бейл

Но это же всего-навсего история. Так нужно для сюжета.

А вот нечего было именоваться «фрутологом» — дурная примета! Во всяком случае, так считала Эллен.

Когда незнакомец оборвал рассказ, а история повисла в воздухе, девушка внезапно подосадовала на равнодушие этого человека к ее вопросам, таким, как: «Ну, так она в конце-то концов остановилась перед витриной и узнала себя или все-таки нет? А что тогда? Неужто ей сказать не могли? А туфельки — какие туфельки она носила?»

Вместо того незнакомец перешел к следующему дереву, к коренастому, рассерженного вида эвкалипту близ бледно-бурой запруды, который, по всей видимости, навел его на мысль о новой истории — совершенно в ином ключе. Эллен внимательно вгляделась в лицо рассказчика. Это он по ходу дела выдумывает, или как?

Дерево звалось эвкалипт железнодревесный (Е.sideroxylon).

А история оказалась не из веселых.

В одном из бессчетных глухих переулков Канберры жил да был один старикан, бывший чиновник, и жил он вдвоем с женой. Последние семнадцать лет они разговаривали друг с другом исключительно через собаку.

— А чего бы старой стерве не отлепить с дивана жирную задницу и не заварить чашку чая?

— Пусть сам себе заваривает. Я такого-то и такого-то сколько лет обихаживала, хватит с меня.

Эллен расхохоталась.

Но ведь обещали-то ей историю не из веселых!

На протяжении всей своей профессиональной деятельности этот государственный служащий карабкался с одной ступеньки на другую и наконец был назначен ответственным за меры и весы в масштабах всей Австралии. Так что о карьере своей он вспоминал не без некоторого удовлетворения. В конце концов, она продемонстрировала, как одно неизбежно следует за другим: обрушиваешься на погрешности в стандартах мер и весов, и в результате кривая карьеры стремительно идет вверх. В свою очередь, в личной жизни он сделался повышенно придирчив — отсюда и разочарованность.

— Я ему тут гренки на столе оставила; надеюсь, остынут.

— В старом халате, как всегда? В зеркало хоть разок посмотреться не пробовала?

Каждый с нетерпением ждал смерти другого, а до тех пор каждый из кожи вон лез, переманивая собаку на свою сторону: сонливую, неповоротливую овчарку ласкали, гладили, скармливали ей лучшие кусочки с собственных тарелок, все время с ней разговаривали — с ней и через нее. Овчарка между тем становилась все тяжелее на подъем; супруги же всерьез опасались, что вот собака издохнет — и как же им тогда прикажете друг с другом общаться?

Первой умерла женщина. Муж, с головой уйдя в кроссворд, ничего такого не заметил. Пришло время ланча — тут-то ее и обнаружили на полу в спальне: мужчина услышал тихое поскуливание собаки.

С этого самого дня овчарка ходила за мужем по пятам.

Казалось, что дом опустел более чем наполовину.

Каждый вторник и каждую пятницу бывший чиновник приходил на могилу жены — сонливая овчарка тащилась следом — и жаловался жене на собаку, пока та лежала у его ног: рассказывал, что псина сделала и чего не сделала, и какой беспорядок учинила в прачечной; и вши-то у нее, и на свист-то она больше не отзывается!

Не прошло и нескольких месяцев — что может быть хуже! — как бывший чиновник проснулся поутру и обнаружил, что безответная псина тоже приказала долго жить.

Да, безусловно, история не из веселых. Эллен захотелось сказать об этом незнакомцу и в то же время спросить, любит ли он собак. Внезапно у девушки возникло множество вопросов, но тот уже перешел к следующему дереву, выбранному, по всей видимости, наугад, — к серому эвкалипту (он же — пунктированный эвкалипт, Е.punctata), что зовется «кожаной жакеткой» из-за своей коры, — и как ни в чем не бывало повел рассказ, практически идентичный предыдущему, если не считать одного-единственного ключевого отличия.

Итак, некий сапожник из Лейкхардта (а Лейкхардт, чтоб вы знали, это такой пригород Сиднея, весь состоящий из телеграфных столбов, проводов и красных телефонов) каждый вечер приходит к могиле жены, порою даже кожаный фартук позабыв снять, и пересказывает ей новости дня, а то и совета спрашивает. «У миссис Кадлипп опять каблуки отвалились, ну, от тех зеленых туфель. Надо бы ей на диету сесть, что ли. Цветы забыл полить. Опять шнурки заканчиваются, вот незадача. Знаешь девочку Фарини, ее еще парень на мотоцикле подвозит? Так вот, бедняга с мотоцикла здорово навернулся и кожаную куртку разодрал. Я ей говорю: „Да я ж только по обуви мастер“. Поглядел — вообще-то могу и залатать, дело нехитрое. Так сколько с них взять-то? Сколько всегда? Per, ну, почтальон, опять в городе. Конечно, на чай ему дают все меньше. Я ему тысячу раз повторял: „резина“, переходи на „резину“… да вот и ты ему то же самое твердила. Но он у нас — трудяга старой закалки. А уж чайку попить любит! Две женщины приглашены на одну и ту же свадьбу… да ты их знаешь. Что-то память у меня сдавать начала. Так вот, обеим — высокие каблуки, и еще ремешки закрепить. Заходил один тип, мелочи поменять для счетчика на стоянке. А я тебе говорил, что срок аренды в ноябре истекает? Да, небось, говорил. Придется нам с тобой обмозговать это дело. Есть у меня мыслишка-другая. Завтра вроде бы дождь собирается».

А еще он все спрашивал, что делать с ее обувью — с удобными практичными туфлями в приветливых морщинках, что рядами выстроились на дне ее гардероба.

Эта история — незнакомец выпалил ее одним духом — призвана была нейтрализовать предыдущую повесть «о застойном браке и горькой трагедии собачьей жизни», как сам он выразился. Однако Эллен сочла ее грустной, такой грустной, что лучше о ней и не задумываться лишний раз. Девушка размышляла о плюсах и минусах многолетнего общения, а деревья вокруг словно расплывались и таяли, и все сливалось, точно во сне. Разумеется, сам предмет ее размышлений был необъятен и многолик, словно лес; разнообразные его грани в разных ракурсах переливались разными цветами и оттенками.

Скользнув взглядом по собеседнику, девушка невольно задумалась, а пойдет ли ему кожаная куртка.

Чтобы развеселить Эллен, незнакомец высмотрел небольшое деревце из Квинсленда, эвкалипт Бина (Е.beaninna), и задумчиво обронил, что, дескать, слыхал на днях: какая-то пожилая женщина на пароме в Манли доверительно жаловалась товарке, которая, возможно, приходилась ей дочерью: «Вот ведь жуткое имечко! Все равно что жернов повесить бедняжке на шею!»

Он обернулся к Эллен:

— Ага-а, заулыбалась!

А говоря о жерновах на шею, вот взять, например, заведующего отделом сбыта на одном из промышленных предприятий по производству керамики, опять-таки в Сиднее: бедняга, в силу понятной причины, на работе вечно становился всеобщим посмешищем!

Звался он Как. Питер Как.

Всякий раз, как кто-нибудь дружелюбно осведомлялся: «Ну, ты как?», звучало это издевкой в адрес заведующего отделом сбыта. Даже привычка его ни в чем не повинных торговых агентов начинать сообщение словами «как нельзя более» словно публично обличала его бездарность. В стремительно меняющемся, низкоприбыльном мире промышленной керамики мимолетнейший намек такого рода («Как — нельзя более!») это, к сожалению, поцелуй смерти.