Школа добродетели - Айрис Мердок

«Почему мы не можем быть счастливы, как того заслуживаем, когда счастье так близко — рукой подать? Я беззаветно люблю ее, она беззаветно любит меня, но я пребываю в аду, и она пребывает в аду. Почему все должно быть так? Она сильная, и это безумная сила, когда она обращает ее против меня. Почему я должен играть эту роль, ненавистную мне: сидеть за столом у Томаса и отводить взгляд от его жены?»

Когда Гарри спорил с Мидж, он прекрасно осознавал, что с преднамеренным и дальновидным коварством принижает Томаса. Томас, мол, стар и холоден, вечно мрачен, скучен. Гарри ястребиным глазом ловил малейшие признаки недовольства Мидж мужем, ее неприязнь к нему; Томас был причиной ее бед и препятствием на пути к счастью. Он оторвет Мидж от Томаса, ловко и терпеливо распутает узелки, привязывающие ее к чуждому миру, изобретет для нее прошлое, где Томаса не существует. Чтобы она могла порвать с мужем, ей потребуется презрение, даже ненависть к нему. По меньшей мере, эти чувства будут полезны. К этой ужасной истине Гарри пытался относиться спокойно. «Значит, я способен на жестокость, — думал он, — даже на предательство». Как часто бывало, он стал размышлять над тем, что сделал бы Томас, если бы узнал… Точнее, поправил он себя, что сделает Томас, когда узнает? Томас немного с приветом. Кто он? Свирепый примитивный шотландец с кинжалом? Еврей-мазохист? Свирепый, мстительный, злокозненный еврей? С Мидж Гарри всегда представлял себе Томаса как слабого, доброго человека, готового смиренно, может быть, даже с облегчением принять fait accompli[30]. Мидж побаивалась мужа. Они никогда не говорили об этом, и Гарри тщательно скрывал, что сам побаивается Томаса. Непредсказуемый, опасный человек, которого — что было хуже всего — Гарри любил и которым восхищался. Иногда он думал, что это часть его наказания, что он должен смириться с такой несообразностью и воздерживаться от похвал в адрес Томаса в разговорах со своей возлюбленной. Так он двигался, словно танцор, между заверениями в том, что их тайная жизнь должна продолжаться, и предвкушением неизбежной счастливой развязки, освобождения в блаженстве и истине; между успокаивающими Мидж словами о радостях настоящего и соблазном, подстреканием, подталкиванием ее в объятия будущего. Когда он наконец раскроет карты и умчит Мидж на тройке? Когда же настанет этот миг и он вынудить ее стать его женой, прибегнув к угрозе (если все остальное не даст результатов) бросить ее? Пока еще рано. Но давление необходимо поддерживать. Совместные выходные. Любовное гнездышко. Шаг за шагом, и каждый шаг неизбежен.

«Проезд только в Сигард» — неразборчивый знак указывал на разбитую проселочную дорогу, около которого рейсовый автобус высадил Эдварда Бэлтрама.

«Я должен ехать» — это был крик души Эдварда, а потом его одолели сомнения. После потрясения на сеансе и разговора с Томасом идея отъезда влекла его, казалась манящей звездой. Он думал: «Я поеду к отцу, я исповедуюсь ему, и пусть он осудит меня». Но за пару дней его энтузиазм поутих, а затея потеряла притягательность. Не то чтобы Эдвард испугался (хотя он действительно побаивался), но поездка уже казалась ему бесполезной и бессмысленной, как и все в его несчастной жизни. Зачем возиться, тащиться туда, где он ничего не значит, где его не хотят видеть, откуда его могут просто выгнать? И как ему все осуществить? Вряд ли можно явиться без приглашения, а написать письмо для него немыслимо. Он уже жалел, что рассказал Томасу о сеансе, — после этого случившееся стало более реальным. Теперь случившееся представлялось ему частью какого-то тупого безумия, присущего его несчастной жизни; словно под кожу ему загнали комок грязного тряпья. Это были подленькие, гаденькие галлюцинации, разновидность умственной грязи, исторгнутой из души. Эдвард снова валялся в кровати, читал триллеры и бродил по Лондону, повсюду встречая лишь глаза уродливых людей и непристойные сцены. Даже собаки проявляли к нему враждебность. Они его чуяли. Поначалу он боялся, что тот сеанс будет преследовать его, предлагая новые жуткие впечатления. Но вскоре он начал забывать об этом и вернулся к привычному бесконечному воссозданию своей боли.

Но однажды утром Эдвард с изумлением получил следующее письмо:

Сигард

Мой дорогой Эдвард!

Если позволишь мне так тебя называть. Мы с мужем думали о тебе и хотели бы тебя видеть. Не мог бы ты оказать нам любезность и посетить нас? Мы будем рады, если ты приедешь хотя бы на несколько дней, чтобы возобновить знакомство. Это доставит нам огромное удовольствие. Пожалуйста, напиши, сможешь ли ты приехать в любое ближайшее время — нас все устроит.

Искренне твоя

Мэй Бэлтрам.

P. S. Мы прочитали в газете о твоем печальном случае.

На оборотной стороне листа была нарисована карта, показывающая путь до Сигарда от автобусной остановки. Она сопровождалась замечанием:

Боюсь, после недавних дождей нам не удастся встретить тебя на машине, но дай нам знать, когда приблизительно можно тебя ожидать, и мы встретим тебя у дверей дома.

Эдвард сразу же ответил, что приедет. Он написал Томасу записку, где сообщил о своем отъезде и попросил никому не говорить об этом. Потом, не сказав ни слова Стюарту и Гарри, собрал небольшую сумку и исчез. И вот маленький душный автобус высадил его на дороге, звук двигателя замер вдали, и ландшафт в холодном свете клонящегося к вечеру пасмурного дня опустел и погрузился в тишину.

Окружающий пейзаж не казался Эдварду привлекательным. Будучи городским жителем, он инстинктивно искал «очарования сельских просторов» — и не находил. Местность была слишком ровной и плоской. Недавний дождь, о котором писала миссис Бэлтрам, превратил дорогу в слякотный ручей, вьющийся между затопленных полей, где всходила какая-то зеленая поросль. Наполненная водой канава с одной стороны дороги отражала слабый свет. Наверху в огромном небе — такого бездонного неба Эдвард никогда еще не видел — восточный ветер неторопливо гнал бурые облака, их движение и меняющийся цвет контрастировали с унылой однообразной землей. В атласе, куда Эдвард наспех заглянул перед отъездом из Лондона, говорилось о близости моря, но этого не было заметно. Несколько одиноких деревьев кое-как разбавляли сей скорбный простор без единого признака человеческого жилья. Судя по схеме миссис Бэлтрам, ему предстояла прогулка на расстояние около двух миль. Как только Эдвард сошел с асфальта, его городские туфли увязли в грязи. Он зашагал вперед, борясь со встречным ветром.

Прощаясь с Эдвардом, Томас просил его писать. А еще он сказал: «Слушай, если там будет ужасно, сразу же возвращайся ко мне». Эдвард не пытался вообразить, как «там» может быть, он думал лишь о том, что должен ехать. Поздно размышлять. Его мыслительные способности были парализованы наводящим ужас ходом времени, что сопутствует приближению критического, но неизбежного события — экзамена, приговора врача, известий с места катастрофы. Его сопровождали привычные спутники, приносившие почти облегчение: его скорбь, его рана, ставшая частью тела, тьма внутри, чувство усталости и бессмысленности действий, когда он вытаскивал ногу из хлюпающей грязи. Бодрящее ощущение своей судьбы, которое он мимолетно чувствовал в присутствии Томаса и еще некоторое время после, оставило его. «Я встану и пойду к отцу своему…» Сигард прежде казался важной частью провидения или, по меньшей мере, чем-то новым — возможно, убежищем. Письмо миссис Бэлтрам усилило руку судьбы, оно сделало затею Эдварда более реальной, но одновременно более пугающей, а потому неуместной. Но мог ли он в своей нынешней ситуации бояться чего-то еще? Не откликнуться на зов судьбы было немыслимо, и Эдвард не стал выстраивать связи между этим призывом и своим болезненным состоянием. Когда он сказал Томасу, что «все взаимосвязано», это означало лишь его одержимость единственной мыслью.