Как быть съеденной - Мария Адельманн

теплом. Была ли это кровь? Кровь повсюду? Текла ли она из моих жил или падала на меня? Было ли это спонтанное обширное кровотечение, как во второй день моих месячных, которые я называла «гражданской войной», когда мое тело боролось само с собой? Неужели в меня выстрелили, пырнули или резанули ножом? Я умирала?

Я отшатнулась назад, и меня охватила восторженная дрожь, как будто я была на подъеме «американских горок» и взбиралась вверх, вверх, вверх перед тем, как рухнуть в небо.

Я была уверена, что умираю, и мой мозг делал все возможное, чтобы насладиться этим моментом, запечатлеть запахи, виды и ощущения – я неожиданно осознала, что буду скучать по ним. По бодрящей горечи кофе и по тому, как тонкая красная восковая корочка слезает с кругов сыра, и по ветру – по любому ветру, даже если он несет в мою глухомань запах мусора из какого-то заброшенного уголка Квинса, как это часто бывало. Я почти никогда даже не задумывалась обо всем этом. Может быть, это именно то, чего я хотела, – некоего драматического, внезапного, яркого финала.

– С тобой вечно что-то происходит, – сказал мне однажды Эмиль после того, как я провела ночь в туалете круглосуточного кафе, потому что оказалось, что моя соседка дружит с шайкой хулиганов. – Ты всегда попадаешь в какие-то странные перипетии.

И он был во многом прав.

Иногда я чувствую себя словно наркоманка, которая гонится за каким-то небывалым приходом. Или как солдат, о котором я читала: он сказал, что когда чуть не умер, то почувствовал себя особенно живым, словно мысль о потере всего и даже жизни заставила мир казаться более прекрасным. Как обычная, непримечательная жизнь может быть интересной после того, как ты испытал подобный адреналиновый всплеск? Как может повседневная жизнь конкурировать с этим восторгом?

Я обрела равновесие и почувствовала, как с моего лица капает жидкость; опустив голову, увидела, что мех моей шубы пропитан чем-то ярко-красным. Алые капли катились по моим рукам. Рукопашная схватка? Кто выиграл? И с кем я вообще дралась? Я не чувствовала боли.

– Что за черт! – воскликнул владелец мастерской, выбегая наружу.

– Оно не настоящее! Оно не настоящее! – вскричал чей-то голос, и я увидела того протестующего чудака – он сжался возле витрины магазина; рядом с ним валялось ведро на пять галлонов, с его края капала красная жидкость.

Я вытерла глаза тыльной стороной кисти и слизала жидкость, капнувшую мне на губы. У нее был не металлический вкус – скорее, крахмальный. Это не была настоящая кровь. Я не была ранена.

– Я всегда говорил, что такого не бывает, – сказал владелец мастерской. – Это случилось только один раз, с Джоан Риверс.

Протестующий трясся. Он зажал себе рот рукой, потом убрал ее, оставив у себя на лице красный отпечаток ладони.

– Я почищу эту шубу бесплатно! Я сделаю это во имя гуманизма! – вскричал хозяин мастерской. Мне хотелось стукнуть этого типа – не протестующего, а владельца магазина. Я плотно закуталась в шубу. Она была тяжелой и мокрой. Красная жидкость лужицей собиралась у моих ног. Я видела в ней свое отражение – темное, искаженное, плывущее. На некий дикий манер оно было прекрасно. Кролик или волк, я не могла понять, кто именно.

И тот, и другой, как мне кажется. Вероятно, понемногу от того и другого.

Кабинет

Уилл – гладкая кожа, идеально симметричные черты лица – раздевается перед зеркалом сразу по приходе домой. Яркие полосы света врываются в сумрак кабинета, проникая по краям неплотно задернутых штор, но в них не попадает ни единой пылинки, плавающей в воздухе – настолько тщательно делает свою работу уборщица. В комнате слабо пахнет лимоном и сосной.

Он бросает белую рубашку на блестящий деревянный пол, стягивает через голову белую майку, открывая – перед самим собой – свой отлично развитый, равномерно загорелый живот с кубиками пресса. В качестве модели был взят «Давид» Микеланджело. Едва намеченная полоска волос ниже пупка – современное дополнение.

Кубики нужны просто для эстетики; он не может по-настоящему шевелить ими. Он не знает, зачем потратил лишние деньги на деталь, которую никто не увидит. Единственный способ как-то оправдать вложение денег – это наслаждаться зрелищем самому.

И он наслаждается. Рассматривает свой пресс с разных углов в ростовом зеркале, прикрепленном с обратной стороны дверцы гардероба. Становится передом и притворяется, будто напрягает мышцы живота. Становится боком, отводит руки назад и снова притворяется, будто упражняет мышцы живота. Поворачивается другим боком, принимает ту же самую стойку и снова делает вид, будто напрягает мышцы живота. Поскольку обе половины его тела симметричны, в обоих положениях он выглядит совершенно одинаково.

Потом совершает ту же самую ошибку, которую делает каждую неделю: касается своего пресса. Он нажимает на живот пальцем – и получает лишь неудовлетворительное ощущение резины, трущейся о резину, как будто потыкал манекен резинкой для стирания карандаша. Чары рушатся.

Он снова вспоминает о том, насколько его внутреннее не соответствует его внешнему. Вспоминает, какой невероятный зуд он испытывает.

В начале группового занятия его кожа просто слегка чешется. К концу зуд становится настолько сильным, что Уилл мечтает лишь об увлажняющем креме – и это отвлекает от занятий. Он сопротивляется этому зуду во время рассматривания своего пресса, поскольку остальная часть ежедневного ритуала пугает его настолько, что на какое-то время оттягивание неизбежного становится сильнее потребности в облегчении.

Теперь он должен пройти и ту ненавистную ему часть. Вытягивает из петель на поясе брюк ремень и бросает его на пол, к рубашке. За ремнем следуют бежевые брюки. Он отводит взгляд от зеркала, когда снимает трусы-боксеры. Они – просто формальность. Они не прикрывают ничего. Ему не нужно смотреть на гладкий холмик между ног, этот комок голой кожи, бесполый, как у куклы-Кена. Сейчас это кажется почти нелепым – то, что он настоял на кубиках пресса, но не озаботился одной финальной деталью, несмотря на заоблачную цену.

Как ни странно, отсутствие половых органов – даже не самая унизительная часть. Самая унизительная часть начинается, когда он заводит руки назад и упирается ладонями в ягодицы. Потом начинает двигать ладони внутрь; его пальцы подбираются к расщелине, где кожа толстая и может выдержать растягивание. Если начать процесс выше, он рискует порвать материал. Нащупав складку, сует руки внутрь, пока шов не начинает расходиться. Облегчение нарастает, к нему примешивается боль. Тугая резина освобождает тело мужчины, и его мышцы – его настоящие мышцы – начинают расслабляться, принимая свою обычную аморфность. Но облегчение смешивается