Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

К тому же было не совсем понятно, на чьей Пинн стороне. Сначала Блейзу казалось, что на его. Она словно бы заискивала перед ним и словно бы осуждала Эмили, в чем Блейзу виделось даже какое-то вероломство. Но мало-помалу острие ее осуждения стало как будто обращаться против него самого. Встречи с Пинн теперь угнетали его, он начал их бояться. Фунтовые банкноты сошли на нет и больше не появлялись. Блейз пытался ее избегать, давал ей понять, что все, хватит, с этим покончено. Но Пинн, неутомимая волонтерка, не замечала намеков. Она продолжала преследовать его, продолжала улыбаться скромной заговорщицкой улыбкой. А в последнее время у Блейза появились еще кое-какие опасения, расплывчатые, но совершенно ужасные. Что вообще такое эта Пинн, спрашивал он себя, чего она добивается? Теперь ему мерещилось, что она вынашивает какой-то тайный план, что у нее есть некие собственные виды на Эмили. Из слов самой Пинн явствовало, что у нее полно кавалеров (хотя Эмили ни одного ни разу не видела) и что она ведет так называемый «беспорядочный образ жизни» (правда, не в Патни, а неизвестно где). Но вдруг она нацелилась на Эмили и теперь незаметненько подбирается к ней? Вдруг Эмили и Пинн уже замышляют что-то против него – вдвоем? Эмили то и дело цитировала Пинн; в последнее время Блейзу стало казаться, что она просто жить без своей Пинн не может. А теперь вот Пинн и вовсе обосновалась у Эмили.

– Подожди!

Пинн никогда не называла Блейза по имени.

– Посидим в машине, – сказал Блейз, распахивая перед ней дверцу «фольксвагена».

Сидя рядом на переднем сиденье, оба некоторое время молчали. Блейз ждал.

– Что-то ты рано сегодня ушел.

– А ты рано сегодня встала.

– Хотела с тобой поговорить.

– Не стоило так себя утруждать.

– Ничего, мне не трудно.

– Появилось что-нибудь новенькое?

Блейз никак не мог избавиться от заговорщицкого тона.

– Ты знаешь, что она сдала мне комнату?

Эмили у Пинн тоже была всегда без имени, всегда «она».

– Да. Прекрасная мысль.

– Так ты не возражаешь? Если ты против – пожалуйста, я найду другое жилье.

– С чего бы я был против? Я даже рад.

– Очень любезно с твоей стороны.

Новый голос Пинн, ясный и низковатый, звучал внятно, но все еще слишком внятно и слишком старательно, как бывает у заик; с таким голосом, подумал Блейз, удобно скрывать свои чувства. Пожалуй, Пинн говорила теперь чище, чем Эмили (которая перед Блейзом даже выпячивала свой уличный лондонский выговор), но совершенно без выражения. В целом, впрочем, получалось неплохо.

– Где она взяла эту шубу? – спросил Блейз, злясь на самого себя.

Господи, опять, думал он. Сегодня ночью – или утром? – какой-то кошмар. Как могут два нормальных человека в здравом уме и в твердой памяти повторять без конца одни и те же гадости – неделю за неделей, месяц за месяцем?

– Я ей продала.

– За сколько?

– За двадцать фунтов.

Кто-то из двух врет, подумал Блейз. Скорее всего, Эмили.

– А почему, собственно, она не может купить себе новую вещь? – сказала Пинн. – Вот у тебя же появилось новое пальто – по-моему, очень приличное. К слову сказать, тебе идет. А эта ее шубка даже не новая. Зато натуральная белка. Я ее очень удачно приобрела у одной богатой девицы из нашей школы.

– Да ради бога, пусть себе носит свою шубку.

– Хорошо. Мне показалось, что ты против.

– Какая блажь на нее нашла, что она бросила работу?

– Она сказала тебе, что бросила работу? Это не совсем так, ее выгнали. По-моему, она по этому поводу слегка переживает. Что ее уволили.

– Из-за чего?

– Из-за этой самой Кики Сен-Луа.

– Какой этой самой?

– Кики Сен-Луа – та девица, которая продала мне шубку, француженка. Вернее, так, полукровка. Она начала срывать у Эмили занятия, вцепилась в нее прямо мертвой хваткой. Эм, бедняжка, не знала, куда от нее деваться, подергалась, подергалась да и сдалась. Ну и директриса попросила ее уйти.

– Понятно. – Бедная Эмили, подумал Блейз, чувствуя прилив ненависти к Пинн.

– Эта Кики красавица, к тому же ей восемнадцать лет – думаю, из-за этого Эм еще больше озлилась. Эм уже в таком возрасте…

– Понятно. Больше никаких новостей?

Вопрос был задан механически, как и все предыдущие; подразумевалось: нет ли мужчин?

– Нет, нет, ничего такого. Живет как монашка. С тех пор как ушла из школы, практически ни с кем не видится и не разговаривает, торчит целыми днями дома. Кроме телевизора, никаких развлечений. Тут, во всяком случае, ты можешь быть спокоен.

С некоторых пор Пинн научилась придавать каждому своему замечанию оттенок завуалированного упрека.

– Ну, мне пора. Спасибо.

Блейз тоже никогда не называл Пинн по имени.

– Подожди еще пару минут. Я должна тебе кое-что сказать.

Блейз наконец взглянул на собеседницу. В своем новом образе Пинн неплохо смотрелась: короткие, слегка взбитые медно-рыжие волосы, округлые щечки, пухлые губки. Ее новые очки были узенькие, по-восточному раскосые – «восточное» впечатление усиливалось благодаря блестящей оправе с удлиненными, приподнятыми к виску уголками. Из-за очков на Блейза смотрели насмешливые светло-карие, в зеленую крапинку глаза. Сидим тут как заговорщики, подумал Блейз.

– Я тебя слушаю.

– Это насчет Люки.

Насчет Люки. Что ж, понятно. Несмотря на уговоры Эмили, Блейз по-прежнему отказывался встретиться с учительницей Люки, хотя и понимал, что в известном смысле (если во всем этом вообще был какой-то смысл) это его долг. И дело было не в том, что Блейз опасался за свою безопасность, – хотя и в этом тоже. Он боялся задавать вопросы, потому что догадывался, что может услышать в ответ; боялся, что после первого визита понадобится второй, третий и ему неизбежно придется вникать в проблему, что-то думать, что-то решать. На все это, как ни грызла его совесть (на которой Люка по-прежнему лежал самым тяжким грузом), у него не было ни времени, ни сил. Или, если говорить точнее, все его силы уходили на другое. Эмили, разумеется, этого не понимала – точно так же, как не понимала, почему она не может съездить в Париж, – а Блейз предпочитал не объяснять, тем более что истинные его мотивы были даже подлее, чем ей казалось. Он не давал ей денег на поездку не из скаредности, как она полагала, а из самой что ни на есть банальной ревности (Париж, как известно, полон мужчин); он, как собака на сене, держал ее при себе и при этом тщательно скрывал от нее свои опасения, чтобы она не выкинула со зла какую-нибудь глупость.

Он по-прежнему терзался ревностью, по-прежнему, несмотря ни на что, сходил с ума от одной только мысли, что она может ему изменить, – еще одна проблема, с которой сейчас ему недосуг было разбираться. Положение и впрямь идиотское. Чтобы Эмили не чувствовала себя слишком ущемленной, он отказывал в поездках и Харриет (которая, кстати, никогда не жаловалась); это была как бы жертва с его стороны, за которую Эмили, как ему казалось, должна быть ему благодарна; однако он и этого не смел ей сказать, ведь она могла подумать, что он нарочно пытается уладить и утрясти все ту же ненавистную ситуацию, которую он, конечно же, пытался уладить и утрясти, – и они оба это знали. Но говорить с Эмили обо всем этом было невозможно, она и без того превратила его жизнь в кошмар. А теперь еще Пинн собралась читать ему мораль насчет того, чтобы он «съездил в школу» и занялся наконец Люкой. За последние два месяца Люка не сказал Блейзу ни слова. Блейз пытался с ним заговаривать, приносил подарки – мохнатого поросенка, заводную мышку, набор юного химика, – но так ничего и не добился. А вот с Пинн, если верить Эмили, Люка общался. Рассказывал про каких-то извивающихся головастиков. Спрашивается, почему сын не может поговорить об этих дурацких головастиках с отцом? Снова Блейз оказывался кругом виноват. Он ждал, глядя на Пинн с опаской и неприязнью.