История астрономии. Великие открытия с древности до средневековья - Джон Дрейер

Это утверждение (которое заканчивает астрономическую часть книги Аристотеля о небе) – старейшая попытка оценить размер Земли. Мы не знаем ни кто ее предпринял, ни как, но, так как Евдокс, по всей видимости, был первым, кого можно назвать астрономом с научной точки зрения, вполне вероятно, что именно ему мы обязаны этой оценкой и она связана с его пребыванием в Египте. Конечно, единственный способ, которым наблюдатель мог определить размер Земли, – это наблюдение за меридиональной высотой Солнца или звезды в двух точках севернее и южнее друг друга и расчет линейного расстояния между точками, а так как ни одно из этих действий невозможно было выполнить с точностью, то размер Земли мог быть вычислен лишь в грубом приближении. Результат, который приводит Аристотель, эквивалентен диаметру Земли, равному 20 060 километров[96], а так как фактический диаметр составляет 12 742 километра, любопытно, что Земля представлялась ему скорее небольшой. Его замечание, что тело Земли должно быть «небольшим по сравнению с величиной других звезд», не следует понимать в том смысле, что она самая маленькая, и, если верить Стобею («Эклоги по физике», I, 26), Аристотель полагал, что Луна меньше Земли, тогда как в «Метеорологике» он лишь говорит, что Земля меньше некоторых звезд (I, 3, с. 339 b)[97]. Таким образом, отвечая на сложный вопрос о величине Земли, Аристотель не смог прибавить ничего нового к расплывчатым догадкам предыдущих философов.

В аристотелевском устройстве мира проводится резкое различие между небом, областью неизменного порядка и кругового движения[98], и пространством ниже лунной сферы, областью неупорядоченной, переменчивой, которой свойственно прямолинейное движение. Эту вторую область занимают четыре элемента, из которых земля находится ближе всего к центру, дальше вода, над ней воздух, а выше всех огонь. Однако элементы не разделены четкими границами, и Аристотель особо подчеркивает, что над воздухом не находится слой огня. Но и «огонь» не означает пламя, которое являет собой лишь временный продукт трансформации влажного и сухого элементов, огня и воздуха, между тем как огненный элемент – это вещество, которое при малейшем толчке сразу вспыхивает, словно дым, а огня не может быть без сгорания вещества («О частях животных», II, 2, с. 649 а; «Метеорологика», I, 3, с. 340 b; II, 2, с. 355 а). Следовательно, в небесном пространстве не может быть огня, ибо он выжег бы все остальное; кроме того, так как земля и вода ограничены очень малым пространством, количество воздуха и огня было бы несоразмерным относительно двух других элементов, если бы огромное верхнее пространство было заполнено воздухом и огнем («Метеорологика», I, 3, 339 b – 340 а). Огонь преобладает в верхней части атмосферы, воздух – в нижней, но вещество в небесном пространстве гораздо чище наших элементов, и ему от природы присуще круговое движение. И даже этот эфир распространен неравномерно в смысле чистоты, которая постепенно увеличивается с расстоянием от Земли (с. 340 b). Через посредство воздуха от него Земле передается тепло, возникающее от движения Солнца, и оно производит намного больше тепла, нежели Луна, несмотря на ее близость, в силу большей скорости Солнца (с. 341 а)[99].

Верхняя часть атмосферы представляет собой важный фактор в аристотелевском мироустройстве. Там возникают падающие звезды и метеоры, которые являются горячими и сухими продуктами испарения; поднимаясь в верхний слой атмосферы, они увлекаются его вращением и из-за этого воспламеняются. Тем же объясняются и свечения в небе (I, 4—5, 342 b – 342 b). Что же касается комет, то Аристотель был вынужден прибегнуть к аналогичному объяснению по причине его теории о неизменности эфирной области, а возможно, отчасти и потому, что природа твердых небесных сфер не позволяла ему согласиться с учением пифагорейцев о том, что они являются видимостями какой-то одной планеты, появляющейся над горизонтом так же редко, как планета Меркурий. Аристотель отвергает эту идею и указывает на неравномерное появление комет, а также на то, что они не ограничиваются зодиаком, и это доказывает, что они не имеют ничего общего с планетами. Кроме того, он легко опровергает идею Анаксагора и Демокрита о том, что кометы образуются из-за соединения планет и звезд, ссылаясь на неоднократно наблюдавшееся соединение Юпитера с звездой в Близнецах, которое не производило никаких комет. Собственная теория Аристотеля заключается в том, что сухие и горячие испарения, подобные тем, что вызывают метеоры и полярные сияния, иногда уносятся в верхнюю или огненную часть атмосферы, которая участвует в суточном вращении небес с востока на запад, и, увлекаемые им, загораются под воздействием Солнца и предстают перед нашим взором как кометы; они горят до тех пор, пока еще остается какое-либо воспламеняющееся вещество или пока оно пополняется от Земли. Большинство комет наблюдаются за пределами зодиака, потому что движение Солнца и планет препятствует скоплению вещества вблизи их орбит. Млечный Путь – явление того же рода, он образуется постоянно под влиянием движения звезд и поэтому всегда занимает одно и то же положение и делит небо, словно большой круг, вдоль колюра солнцестояний. По мнению Аристотеля, эта теория объясняет, почему вблизи Млечного Пути столько звезд, а также почему так много ярких звезд в том месте, где Млечный Путь раздваивается. Постоянное накопление воспламененных испарений является причиной редкости комет, так как вещество, из которого они могли бы возникнуть, уходит на образование Млечного Пути (I, 6—8, с. 432 b и далее).

Хотя система гомоцентрических сфер, которую Аристотель заимствовал у Евдокса и Каллиппа и преобразовал из математической теории в физическое представление Космоса, не слишком долго владела умами философов последующих времен, его идеи о ненебесной природе комет и Млечного Пути властвовали до самого возрождения астрономии в XVI веке. Его объяснения этих явлений оказались наименее удачными, но это не должно заставить нас забыть о сути множества других его космологических идей. Его тщательный и критический анализ взглядов мыслителей прошлого внушает нам тем большее сожаление, что его стремление найти причины явлений зачастую были просто поиском среди слов, рядом расплывчатых и зыбких попыток найти то, что «соответствует природе», а что – нет; и хотя он заявлял, что основывал рассуждения на фактах, он все же не смог освободиться от этих чисто метафизических понятий и предубеждений. Однако легко понять, почему его обширные труды по естественным наукам пользовались столь огромным уважением на протяжении многих веков, ведь они были первой и в течение многих столетий единственной попыткой систематизировать весь объем доступных человечеству знаний о природе; тогда как склонность отыскивать принципы натурфилософии, анализируя значение слов, которыми обычно описывают явления природы, то есть то, в чем мы видим его важнейший недостаток, обладала большой притягательностью для средневекового ума и, к сожалению, в конце концов способствовала замедлению развития науки во времена Коперника и Галилея.