День рождения Лукана - Татьяна Александрова

– Нет, пока никаких… – пожала плечами Полла, догадавшись, к чему она клонит.

Ей хотелось поговорить с дедом о стоиках, но вывести на эту тему оказалась не так уж просто. Когда она наконец задала свой вопрос, бабушка махнула рукой:

– Все такая же… И замужество ее не исправило! Какое нам, женщинам, дело до всего этого? Ну да ладно, говорите, не буду вам мешать.

И ушла распоряжаться об угощении.

Дед усмехнулся ей вслед:

– Сама она все такая же! А ты, внучка, молодец! Тебе надо вникать и в это! А с чего начать? Думаю, что стоическая космогония тебе не особо интересна. Логос, мировой пожар – это все ты и так слышала и знаешь. А вот применительно к жизни – кого ж читать, если не Сенеку-философа? Неужто муж тебе не посоветовал?

– Я не спрашивала…

– А, значит, ты сама решила просветиться, чтобы потом сразить его своей ученостью. Так ведь? – он засмеялся и вновь мучительно закашлялся. Полла подала ему питье.

– Имей в виду на всякий случай! – проговорил Аргентарий, поднимая чашку и показывая ей. – От застарелого кашля корень жабрицы с белым вином. А лучше спроси у бабушки, только не забудь: посоветовали ей одну знахарку – от любой болезни снадобье приготовит. Все в жизни может пригодиться. Ну так что скажешь про Сенеку?

– Я начала читать его труды… – призналась Полла. – «О блаженной жизни», «О краткости жизни»… Но вот что меня удивило, и у Лукана спросить я стесняюсь, а то еще обидится – он очень любит и уважает дядю. Словом, пишет он там, что самое лучшее времяпрепровождение – ученый досуг и что лишь то время ценно, которое посвящено ему. Но что ж он сам не посвятит себя этому хваленому ученому досугу, а занят государственными делами? И моему Лукану указывает тот же путь… – Она приблизилась к деду и тихо прошептала: – Я боюсь за него, дедушка! Нерон – страшный человек, а Марк совсем не умеет притворяться…

Аргентарий помолчал, а потом сказал со вздохом:

– Понимаю твое беспокойство, девочка! Неслучайно Гораций советовал идти в жизни средним путем. Но если бы все шли только им, наверное, не было бы ни героев, ни славных мужей. Помнишь, какой выбор был предложен Ахиллу? Жизнь славная, но краткая – или долгая, но бесславная… Что выбрал он?

– К чему ты это, дедушка? – спросила Полла в трепете. – Кому предложен выбор Ахилла? Неужто Марку?

– Ну не всегда же путь к славе означает кратко-вечность, – поспешно заговорил Аргентарий, словно поняв, что сболтнул лишнее. – Сенека хотел для него блестящего будущего, которого он достоин. А вот в своих надеждах на принцепса он, пожалуй, обманулся… Как, впрочем, и все мы. Да, Сенека Старший тоже опасался приближения сыновей к власти. Младшего, Мелу, твоего свекра, не отпускал от себя до самой своей смерти. Ну и чего этим добился? Только загубил его дарования, а ведь они были недюжинные! От невостребованности любой талант хиреет. Так что будем надеяться на милость богов. А что касается самого Сенеки… Он ведь не по доброй воле вызвался на должность воспитателя юного цезаря. Но раз уж ему выпал этот жребий, он, будучи стоиком, старался выполнять свои обязанности наилучшим образом. Это совсем не значит, что он сам не верит в свои слова о ценности ученого досуга. Читай, читай его, девочка! Пойдет на пользу! Ну а насколько прилепляться к этому учению, сама решишь. У женщин своя мудрость – мудрость любящего сердца, им нередко открывается больше, чем мужам-философам…

Полла возвращалась домой опечаленная. Почему-то она была уверена, что больше не увидит деда. Так оно и случилось. Аргентарий не дожил до весны, не перешагнув порога печального месяца февраля.

Полла запомнила его похороны, на которых присутствовало много важных лиц, в том числе Сенека. Похвальную речь покойному говорил его внук, старший из единоутробных братьев Поллы, двенадцатилетний мальчик. Полла слушала его и думала, что она сказала бы лучше. Но женщинам говорить такие речи не полагалось. Полла смотрела на Цестию – та казалась каменной, лишь ветер трепал ее паллу и седые пряди волос. День был солнечный, но очень холодный и ветреный.

По окончании печального обряда они с Луканом тихо брели по кладбищу, между общих колумбариев и отдельных семейных склепов. Полла озябла, и муж набросил на нее край своей новой, с начесом, тоги, а она уговорила его покрыть голову. Так они и шли под одним плащом; Полла заметила, что их общая тень напоминает сердце. Она обратила на это внимание мужа. Тот улыбнулся:

– А что? Разве не так?

Он остановился и показал ей на мраморное надгробие супругов. Их лица были обращены друг к другу, они держались за руки, свободная рука жены покоилась на плече мужа.

– Вот и нас с тобой когда-нибудь так же изобразят, – задумчиво произнес Лукан. – И, заметив испуг в глазах жены, быстро добавил. – Не бойся, не скоро! Лет через пятьдесят!

С тех пор как Полла вышла замуж вторично, это воспоминание всегда причиняло ей боль, потому что этого последнего утешения – общего с Луканом надгробия – она уже лишилась. Она вспоминала также о бабушке, которая всего на полгода пережила своего мужа и в том же году упокоилась рядом с ним. Старики окончили свой жизненный путь почти одновременно – прямо как Филемон и Бавкида. И всегда на память ей приходили слова Аргентария: «Конец жизни наступает в назначенный срок, и, значит, почему-то дальше идти уже не надо», – и всегда она приходила к выводу, что боги были милостивы к Аргентарию и к Цестии, избавив их от лицезрения драмы последующих лет.

Первая половина того года – это был год консульства Цезенния Пета и Петрония Турпилиана[103] – если не считать случившейся в конце февраля смерти Аргентария, протекала для Поллы и Лукана относительно спокойно. «Фарсалия», на которую Полла смотрела почти как на собственное дитя, постепенно росла и приобретала более определенные очертания, и Лукан уже отдал издателю первую ее книгу. С какой радостью Полла развернула свеженький, только что оттертый по обрезу пемзой свиток! Это событие они отпраздновали в тесном кругу все тех же друзей-поэтов.

Потом их посетила еще одна радость. Полла наконец почувствовала в себе те перемены, на которые намекала ей Цестия. Может быть, сама она и не догадалась бы, но подсказала мудрая няня Хрисафия. Со смущением и трепетом Полла сообщила новость Лукану. Он в восторге подхватил ее на руки, закружил и не отпускал, пока сам не испугался, что ей это может быть вредно. С того дня он стал особенно внимателен к ней и даже избегал читать ей страшные сцены «Фарсалии», выбирая для нее наиболее спокойные эпизоды. А иногда они начинали вслух мечтать, как скоро украсят дом венками, как закажут резную колыбельку, и дальше, пытаясь заглянуть в более отдаленное будущее, – сколько у них будет детей, кого пошлют им боги, сыновей или дочерей, и как их будут звать. Хоть разговоры эти нередко выходили по-детски смешными, как когда они договорились до имени «Квинде́цима»[104], Полла любила их, и всякий раз в сладостном предвкушении думала, сколько непочатого счастья их ждет впереди.