Судьба попугая - Андрей Курков

Калачев уткнул взгляд в кружку и серьезно о чем-то думал. И только на лице радиста Горошко не было никакой печали и никакой озабоченности. Лицо его было покрасневшим и естественно радостным, чего нельзя было сказать о Храмове.

— Но все равно, теперь-то они железку построят! — как-то тяжело выдавил из себя Степан. — Теперь точно построят…

Калачев задумчиво посмотрел на Храмова, кивнул — больше сам себе, как бы подтверждая свои мысли. Потом поднял взгляд на народного контролера, и услышал Добрынин его вздох. Снова не по себе стало Добрынину.

— Прав ты был!.. — выговорил Калачев, упершись взглядом в глаза народного контролера. — Без твоей принципиальности — нам бы смерть… А ведь у меня тоже револь-. вер есть… И я его чуть не вынул.

Набежали на его лоб после этих слов морщины. Нахмурился он и снова взгляд на кружку опустил. Нелегко давался разговор.

Ваплахов заерзал во сне на лежанке. И от этого ерзанья упали на пол две или три оленьих шкуры.

Степа Храмов поднялся, снова накрыл заботливо урку-емца.

Оказался, благодаря своему сну, Ваплахов в самом удобном положении. Ничего он не знал о случившемся, а потому все глянули в его сторону с теплотой.

— Мне товарищ Тверин уже две книги подарил, — заговорил Добрынин после очередной паузы. — Они как бы детские, но не совсем. Он так и сказал, что из них многому научиться можно…

— А как называются? — спросил Калачев, который был даже рад поговорить о чем-нибудь, но только не об истории с обманом Москвы.

— Они все называются «Детям о Ленине» только там в разных книгах разные рассказы. Поучительные очень. Я недавно там короткий рассказец прочел… Тоже как бы про честность…

Калачев снова вздохнул тяжело, восприняв слово «честность» как обвинение в свой адрес.

— А шо? — икнув, сказал Горошко. — Прочти!.. Добрынин вытащил вещмешок, положил туда свое именное оружие, а оттуда вытащил книгу. Сел за ящик-стол, полистал, отыскивая нужную страницу.

— Ага, вот он! — сказал, найдя. — Прочитать?

Геологи кивнули.

— Называется «Как наказал Ленин обидчика крестьянского». «Был у Ленина товарищ-друг, что ни есть первейший — разверстки комиссар. И вот сказали Ленину, что друг его этот обирает мужиков да живет несправедливо, добро народное не бережет. Призвал его Ленин и говорит:

«Друг ты мой, верно это?» А тот молчит, голову опустил. А Ленин ему: «Мужика теснить ты права не имеешь. Потому мужик — большая сила в государстве, от него и хлеб идет. Значит, как друга своего, я наказать тебя должен примерно». Поцеловал тут Ленин друга-то, попрощался с ним, отвернулся и велел расстрелять его. Вот он, Ленин какой. Справедливость любил».

Дочитав, обвел Добрынин взглядом сидевших за столом. Все, даже радист Горошко, имели вид задумчивый и серьезный. Все над услышанным думали.

— Хороший рассказ, — произнес, кивая, Калачев. — Правильный. И ты, товарищ Добрынин, конечно, правильно сделал все, по-ленински. Теперь вместе будем поезда ждать.

Добрынин кивнул. Чувствовал он, что вовремя ему этот рассказ вспомнился, и прочитал он его вовремя. Получилось, будто сам Ленин его защитил. Напряжение спало.

Дуев снова начал было похрапывать, но Горошко живо его растолкал.

— А там еще какой-нибудь рассказ есть? — спросил вдруг Степа Храмов.

— Тут много разных, — ответил Добрынин, листая книгу. — Тогда прочтите еще что-нибудь! — попросил Степа. Добрынин посмотрел вопросительно на Калачева, желая знать, хочет ли начальник экспедиции еще один рассказ услышать.

Калачев дружественно кивнул, и тогда народный контролер обратил свой взгляд на страницы, думая, какой бы рассказ прочитать, чтобы польза от него была двойная, чтобы он и поучительным был, и полезным для зарождающейся дружбы между народным контролером Добрыниным и геологами экспедиции.

Когда из сплошного тумана проступили линии, контуры, белые стены и спинки соседних кроватей госпитальной палаты, Марк Иванов понял, что это уже не сон и не бред. Он понял, что жив. И даже повернул голову набок: увидел раненых бойцов. У кого-то забинтована голова, у другого — руки, лежащие поверх одеяла.

Захотелось что-то сказать, но изо рта вырвалось невразумительное мычание.

— Таня! Танюша! — крикнул тут боец с соседней койки. — Артист очнулся! Иди сюда!

Таня, худенькая медсестра в белом застиранном халате, наклонилась, улыбаясь. Всмотрелась в открытые глаза Марка.

Он Опять попробовал что-то сказать. Напрягся. И снова стало невыносимо жарко, и черты милого девичьего лица, наклонившегося к нему, стали расплываться и растворяться во вновь собирающемся перед его глазами тумане.

— Вам еще рано говорить, товарищ Иванов! Вы еще очень слабы!

И голос ее затих, втянулся в туман.

Два дня спустя сознание дернулось к Марку и в этот раз, казалось, надолго.

Он долго смотрел в потолок, привыкая к белому цвету, потом покосил глазами вправо и влево.

— Сестра-а-а… — с трудом прошептал он. И снова тот самый сосед, у которого дело шло на поправку, услышал и закричал: «Таня! Таня! Артист очнулся!» Снова она прибежала, наклонялась над ним, щупала пульс.

— Кузьма… — шептал ей Марк. — Где Кузьма? Где он? И почувствовав, что снова становится ему жарко, Марк замолчал и попробовал расслабиться.

Получилось. Сознание он не потерял. Смотрел в потолок, считал трещинки.

— Он этого Кузьку две недели в бреду звал! — говорил сосед по палате новеньким легко раненым. — А Кузьмы-то, наверно, и нет уже. Один вот тут же до него лежал и в бреду Машу звал. Потом выяснилось, что вся семья живьем сгорела в поезде — в эвакуацию ехали и под бомбежку попали…

Голоса раненых бойцов то становились громче, и Марк разбирал каждое слово, то отдалялись, и тогда уже звучали глухо, как из подвала, и редко какое слово было разборчивым для ушей Марка.

Приходил врач, приставлял ухо к груди Марка, слушал что-то сквозь многослойные бинты, которые уже несколько дней не меняли.

И снова, почувствовав в себе немного силы, Марк косил взглядом по сторонам и шептал — и шепот его звучал уже громче, чем раньше: «Кузьма! Где Кузьма?» Прибежала Танюша. Наклонилась над ним, успокаивала.

— Придет ваш Кузьма, обязательно придет! — приговаривала она.

А сама, встречаясь взглядом с каким-нибудь раненым бойцом, тяжело вздыхала.

— Не человек он… — шептал Марк. — Кузьма — не человек…

— А кто?! — удивилась Таня.

— …o-..у…ай… — с трудом выдохнул раненый, уже утомившийся, ощущая приближение головной боли.

— Кто? — Таня наклонилась к самому рту.

— Попу-гай… — постарался почетче произнести Марк.