Не совсем мой, не совсем твоя - Татьяна Воронцова

Поклоняюсь тебе, о Амен-Ра, ты, кто опирается на Маат. Ты проходишь небом, и каждое лицо видит тебя. Ты непознаваемый, и никакой язык не может описать твой облик. Ты слушаешь ушами своими и видишь глазами своими. Миллионы лет прошли над миром. Я не могу назвать числа тех, через которые ты прошел.[8]

Наконец Ник обессиленно опускается на широкую скамью в простенке между окнами.

– Ты не устала?

– Нет, – отвечает Ксения, продолжая кружить по залу. – А ты?

Взгляд Ника прикован к ее туфлям на высоком каблуке.

– А я что-то уже ни рукой, ни ногой…

– Слабак!

Горькая усмешка на его красивых губах.

– Мне уже приходилось это слышать.

– О! – спохватывается Ксения. – Извини. – Глаза ее жалобно округляются. – Я не то хотела сказать…

– Не важно. Иди сюда. Посиди со мной рядом.

Они сидят вдвоем в музейном зале среди саркофагов и каменных изваяний древних египетских богов. Скудное освещение способствует возникновению разного рода фантазий, от которых мороз по коже. Сгустившиеся по углам тени выглядят бездонными провалами, туннелями, ведущими в иные измерения. Шагнуть туда и оказаться неизвестно где, неизвестно кем. Отрешиться от реального настоящего с его суетой и бесконечными проблемами. Прожить чужую жизнь под покровительством чужих богов…

Ты проходишь через необозримые пространства, и требуются миллионы и сотни тысяч лет, чтобы их пройти; ты проходишь через них с миром и пролагаешь путь свой через водную пучину к месту, которое любишь; ты делаешь это в одно мгновение, а потом останавливаешься, заканчивая часы.

* * *

– Почему раньше не сказал?

– Не было необходимости.

– А сейчас?

– Сейчас мы с тобой… – Он сделал широкий жест, охватывающий весь гостиничный номер с набором стандартной мебели и развешанными, расставленными, разложенными повсюду личными вещами его обитателей. – Сейчас ты имеешь право знать.

– Понятно, – пробормотала Ксения, не понимая ровным счетом ничего.

И вот она сидит, поджав ноги, в большом мягком кресле и перелистывает толстую, изрядно потрепанную тетрадь в коричневом переплете. Не дневник, всего лишь тетрадь стихов. Поначалу она даже перепугалась, решив, что Ник вообще никогда не расстается с этой реликвией. Ничего себе братская любовь! Но он успокоил ее. Все совсем не так. Тетрадь хранится дома, в ящике письменного стола. Он взял ее, чтобы показать Ксении. Лада писала стихи с четырнадцати лет. И никто, кроме него и Каталины, этих стихов не читал.

Отпусти меня наконец на волю,

В плену я твоем уже тысячи лет.

Все тысячи лет с тобою я спорю,

Все тысячи лет мне спасенья нет.

Тысячи лет меня ты терзаешь,

Топишь в морях, на кострах печешь,

Тысячи лет ты мною играешь,

За грош покупаешь, за грош продаешь.

Ты резец, а я – молчаливый мрамор,

Ты рука, а я – податливый воск,

Я вулкан, а ты – бурлящая лава,

Я провод, а ты – электрический ток.

И каждый из нас обречен с колыбели

Пополнить ряды нерадивых рабов.

Ну что, не признала меня? Неужели?

Ведь я – Человек,

а ты – Любовь.

Обреченная девочка, пишущая о любви. Ксения почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. О любви… Да что она могла об этом знать в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет?..

Ник плещется в ванной. Его рубаха и джинсы, в которых он завтра отправится в аэропорт, висят на спинке стула. Его наполовину уложенная спортивная сумка стоит у стены. Его ботинки… Ксения пробует подавить вздох. Ей хочется видеть все это в своей квартире. Чтобы эти ботинки сорок четвертого размера каждый вечер стояли в прихожей. Чтобы эта рубашка и вон тот шерстяной пуловер тоже выходили из дома только затем, чтобы вернуться, и Матильда усаживалась бы на них всякий раз, когда усталый хозяин в рассеянности ронял их на кровать.

Она все-таки вздыхает. Вздыхает раз, другой… Господи Иисусе! Ведь завтра снова начнется! Рассерженный голос Игоря в телефонной трубке, укоризненные взгляды матери, полный сумбур в голове.

Сказать ему?.. Да, и как можно быстрее.

Может, позвонить прямо сейчас?.. Ага, чтобы он с самого утра дежурил в аэропорту. Этого только не хватало.

Когда же это сделать?.. Да прямо по возвращении домой, как только переступишь порог! Ну, после того как разденешься, разумеется… И примешь душ… И разберешь чемодан… И…

– Господи, ну извини! Извини! Я просто перепутала! Дело в том, что мы с самого начала настроились на вечерний рейс, но билетов не оказалось, и агент…

– Перепутала рейс? – Игорь себя не помнил от бешенства. – Ты что, с ума сошла? Или меня считаешь идиотом?

– Да нет, Маринка-то знала, а меня что-то переклинило. Вчера вечером спрашиваю ее: «Мы будем в Москве в двадцать один ноль-ноль?» А она мне: «Ты что, спятила? В шестнадцать двадцать…» Да что ты так нервничаешь? Ведь все же обошлось.

– Я хотел вас встретить.

– Нас встретил папа. Мы прекрасно добрались…

– Ксенька! С кем ты летала в Париж?

– С Маринкой. Это моя двоюродная сестра. Я разве не сказала?

– О’кей. – Он перевел дыхание. – Но если у этой твоей сестры в штанах то же самое, что у меня…

Влажными от волнения пальцами Ксения плотнее прижала трубку к уху. Это что, угроза? И как на нее следует реагировать?

– Когда мы увидимся? – спросил Игорь после паузы.

– Ну… думаю, скоро. Я должна еще позвонить Ольге насчет работы…

– Жду твоего звонка.

Он бросил трубку.

Не поверил. Сто пудов не поверил. Ой-ой-ой, Ксенечка, ну ты и попала…

Матильда сидела в чемодане поверх пакета с бельем. Морда у нее за последнюю неделю стала еще шире.

– Ну что, зайка моя? – невесело улыбнулась Ксения. – Бабушка хорошо тебя кормила?

– Мр-р, – ответила зайка низким басом.

Через полчаса Ксения уже лежала в ванне и болтала со Светкой.

– На Эйфелеву башню? Конечно, поднимались. Ничего там хорошего нет, кроме ветра… Да, и в Лувре были. Слушай, там нужно жить месяцев шесть, чтобы все посмотреть… Да не в Париже, а в самом Лувре. Господи, там столько всего!.. Он сфотографировал меня рядом с Гором. И с Моной Лизой тоже. Эта Мона Лиза, между нами говоря, слова доброго не стоит. Какая-то замухрышка под стеклом, чуть ли не в вакууме, представляешь? Чтобы краска с нее не осыпалась… чтобы наши дети могли на нее полюбоваться… чтобы твой Гоша лет через двадцать с нее угорал… ага… Лично мне гораздо больше нравятся модернисты в Центре Жоржа Помпиду: Брак, Малевич… И импрессионисты в музее Орсе: Моне, Ренуар… и еще этот, который все время балерин рисовал… точно, Эдгар Дега. Слушай, а Ван Гог! Бог ты мой! В оригинале он бесподобен… Да, ну так мы пошли пообедать в ресторане музея Орсе, и я заказала рыбу. Знаешь, что мне принесли? Что-то полусырое, серого цвета, с запахом тины. Я не смогла проглотить ни кусочка. Они не знают, что такое жареная рыба! Европа называется. Жрут каких-то слизняков…