Когда мы остаемся одни - Тамара Михеева

Она разрыдалась, закрыла лицо ладонями и выбежала из комнаты.

Все смотрели на Янку. Музыка играла. Какая-то красивая. Пьяный Таль вдруг сказал:

– А я Янку люблю! Давно! Что вы все тут понимаете!

– О, началось, – застонала Васелина, бухнулась на диван, руки на груди скрестила.

Таль взял Янку за руку и потащил к выходу. Она пыталась вырваться, но хватка у него была железная.

Ночной воздух навалился на Янку всем телом, обхватил, встряхнул. Она ощутила, как полыхнула голова, как дёрнулась вслед за Талем рука. Куда он тащит её? К морю. Конечно, к морю. Куда ещё можно идти здесь? Море, море, море услышит, море поддержит, даст силы для разговора и промолчит, если надо. На берегу моря не будешь говорить о пустяках, только о самом важном. И врать в лицо морю гораздо сложнее, и юлить. Море, море…

– Вот! – заорал Таль, перекрикивая и прибой, и музыку ночных баров. – Это всё оно! Всё из-за него! Ненавижу это море!

– Нет, нет, что ты, Таль, ну при чём здесь… Это судьба, это хоть где могло случиться, мог под машину попасть, от рака умереть. Что ты, Таль…

Таль, выкрикнув своё обвинение, отпустил Янку и упал на колени в песок. Голова у Янки стала ясной ещё по дороге, но Таль был очень пьян, и Янка видела, что это просто истерика, пьяная истерика. Надо выслушать, утешить и забыть. Она бы убила этих придурков Шрамко с Ивановым, которые так по-идиотски шутят!

– Я не могу-у-у-у! Я не могу так! Я Тараса твоего…

– При чём тут Тарас?

– При том! – закричал Таль. – При том! Это я его поджёг! Я! Он мне такие деньги обещал, а сам обманул, он мне… А я тебе браслет купил! И выбросил! Потому что Тарас!

Янка выпустила Талеву ладонь. Она ничего не поняла. Но смутное, глухое, безнадёжное чувство начало подниматься в ней.

– А тебя я люблю! – кричал и кричал Таль, выплёвывая признания, будто камни. – И как мне теперь жить? Если я твоего дядьку чуть не сжёг! Я тоже хочу утонуть!

И тут Янка всё поняла. Всё встало на свои места: Таль, Тарас, Глеб и Рябинин, её сердце, которое так долго металось. Вдруг всё стало безразлично, кроме этого несчастного Таля, которого она, оказывается, почему-то любит, хотя он смешной и нелепый, хотя по всем приметам она ну никак не могла в него влюбиться. Это же просто глупо, но вот он тут, он рядом, он не владеет собой, кричит, что лучше бы ему умереть от своей любви и вины, а она понимает, знает, что она тоже тогда умрёт, в ту же минуту, потому что Таль – единственный человек на земле, без которого она жить не может.

Янка усадила Таля на песок и села рядом. Понимание своего чувства к Талю так ошарашило её, что внутри стало как-то пусто. И она не знала, что сказать. И что сделать. Они просто сидели рядом, и поза Таля вдруг напомнила ей его отца, когда она видела его в последний раз, на берегу. Он был такой же пьяный и такой же несчастный. Янке стало не по себе. Она положила руку Талю на спину.

– Таль, что ты говорил сейчас? Про Тараса.

– Это я его поджёг. Мне заплатили.

– Ты?

– Там не должно было его быть! Я не знал!

– Не должно было быть? А заповедник? А все эти деревья?

– Янка, я не знал, я не подумал, мне плохо, прости…

Янка смотрела на море, и ей хотелось плакать. Из-за Таля чуть не погиб Тарас! А она вообразила, что любит его? Да, пошёл он!

– Ты куда? – кричал ей вслед Таль.

– Я тебя ненавижу!

– Янка! Ну, пожалуйста! Не надо… вот так…

Янка встала как вкопанная. То же самое. Да. Та же самая фраза, и интонация та же. Так же сказал ей Талькин отец, когда она кричала. Да что же это такое?! Она вернулась. Опять села рядом. Что ей делать с ним? Со всем этим? А Таль вдруг заговорил очень трезвым, очень спокойным голосом:

– Я знаю, что ты меня никогда не полюбишь. Ну, подумаешь – поцеловала. Я же знаю, что ты это назло. Глебу этому распрекрасному назло. Плевать. Мне всё равно. Я тебя люблю. Я тебя люблю сильно. И когда я вижу тебя и когда нет. Ты будто в моей голове всегда. Вот тут, – он постучал пальцем по виску, – будто живёшь тут, и я не могу тебя выбросить. Даша говорит, что я больной. Угу, я больной. Болезнь называется Янка. Я вот если вижу, что Шрамко к тебе подкатывает, я готов его голыми руками убить. Потому что я же вижу, что он тебе не нравится. Что он тебя достаёт. А если этот урод с фотиком, то я буду терпеть, потому что ты в него влюбилась. Вот так. А потом этот пожар. Я же знаю, что всё, навсегда дорога закрыта. Ты же принципиальная, ты гордая, я для тебя преступник. И деньги эти дурацкие… Лучше бы я с Анютой камешки рисовал.

– Пойдем, я тебя провожу, – сказала Янка. Таль послушно поднялся. Его шатало. Он облокотился на Янку. Смотрел на неё и бессмысленно улыбался. Всё-таки пьяный. А говорил так, будто… Всю дорогу они молчали. Янка чувствовала тяжесть Талевого тела и тяжесть его вины. Уже у калитки Таль вдруг прижал Янку к себе и поцеловал в макушку, будто прощаясь навсегда. И опять ей стало страшно.

– Мне надо поговорить с ним! – сказал он очень тихо. – Мне надо. Поговорить.

– Нет! – крикнула Янка, вывернулась и побежала вниз по дороге. Поговорить с Тарасом! Да ни за что!

Янка присела на краешек дивана. Ростик не любил спать у стенки, и мама уступила ему место с краю, но обнимала одной рукой, будто боялась даже во сне, что он упадёт. Братишка спал, приоткрыв рот. Янка осторожно оттянула ему губу. И правда нет зуба. Как же она не заметила? А мама? Ведь мама с ним каждый день спит на одном диване! «Мама сейчас такая… дёрганная, так устаёт, она ничего не замечает…» Никто не заметил. Кроме Даши. Где они успели подружиться? Янка погладила Ростика по голове. Вспомнила, как она впервые осталась с ним одна. Ему тогда месяца четыре было, может быть, пять. Мама с папой ушли на какой-то концерт, а она сидела рядом с его кроваткой, смотрела, как он спит, и боялась отойти. Будто, если отойдёт хоть на минуту, с ним что-нибудь случится. Так и уснула, прислонившись к прутьям кроватки. На щеке отпечатались красные полоски. Родители ещё смеялись, когда пришли…

Янка поцеловала брата в щёку. Она была ещё по-детски упругой, гладкой. Янка вспомнила, что хотела свозить Ростика в Феодосию, а так и не собралась. Ростик вздохнул во сне. Мама повернулась на другой бок. Янка ощутила лёгкий запах духов. Тех самых, что подарил ей на Новый год папа. Она постояла ещё в дверях и тихонько вышла.

Тараса выписали за неделю до Дашиного дня рождения. На руках, шее и левой щеке у него распластались красно-бурые пятна – шрамы от ожогов. Ему дали отпуск, какую-то компенсацию, и, заскочив домой на пару дней, он с Юлей уехал на Тарханкут к другу. Бабушка вздыхала и украдкой вытирала слёзы. Дед её успокаивал, говорил, что всё устроится, и хорошо, что жив остался. Бабушка замахивалась на него полотенцем, будто отгоняя страшные слова.