Урожденный дворянин. Мерило истины - Антон Корнилов

— Иду! — ответил Валька и сунул линейку с ластиком за пазуху.

Женя Сомик за свою жизнь так и не приобрел прозвища — ни в школе, ни на улице, ни теперь, в армии. Функцию прозвища успешно выполняла фамилия. Мало того, что она сама по себе была довольно забавной, она еще и очень подходила своему носителю. Женя был юношей крупным, круглолицым, с узкими, точно всегда прищуренными маленькими глазками, и при всей своей неуклюжести обладал удивительной способностью незаметно растворяться в пространстве, словно в мутной воде, если вдруг назревала ситуация, угрожавшая чем-то нехорошим.

Сомик вырос в маленьком поселке Саратовский области, в семье местной интеллигенции. Мать трудилась директором школы (единственной на три окрестных поселка), а отец был баянистом. В молодости, еще до рождения сына, Сомик-старший объездил в составе ансамбля народных инструментов полстраны, а теперь с утра до вечера ковырялся в огороде, ходил за скотиной, и баян брал в руки исключительно по праздникам, предварительно пробудив вдохновение изрядной дозой алкоголя.

До восемнадцати лет Женя жил, вяло созерцая реальность, но не имея ни малейшего желания соприкасаться с ней плотнее, чем его к тому вынуждала социальная роль. Сверстников он сторонился, инстинктивно побаиваясь их шумного общества, а те — хоть он и являлся удобным объектом для насмешек и издевательств — его не трогали: должность Жениной родительницы служила последнему надежной защитой. На поселковую дискотеку Сомик сходил лишь однажды, постоял в сторонке и заметив, что на него начали обращать внимание, неслышно ускользнул в темноту. От непременной помощи по хозяйству Женя тоже предпочитал увиливать, не уставая изобретать отговорки (уроков много, живот что-то болит, голова кружится…), книги его не интересовали, даже увлечение компьютерными играми его почти не коснулось… Единственным развлечением, не оставившим его равнодушным, были телевизионные сериалы. Молодежные, юмористические, женские, детективные — все равно какие. Сомика привлекали именно сериалы, его завораживала предопределенность сюжетов, повороты которых легко можно было предугадать до самых мельчайших деталей; а типовые персонажи, ни при каких обстоятельствах не могущие вырваться за рамки стандартного для своего типа поведения, нравились Жене куда больше реальных людей. Вот бы и в его поселке жизнь стала такой же понятной, интересной и безопасной, как там, за экраном телевизора.

Последний школьный год Сомик прожил в смутной тревоге: близился выпускной, а за ним — предстоящий переезд в город. Мать настаивала на том, чтобы Женя поступил в пединститут, и уже подыскала ему комнату в квартире какой-то престарелой дальней родственницы. Она даже начала потихоньку подпитывать захиревшие за ненадобностью кровные узы деревенскими молочком, сметанкой и яичками. Здравый смысл подсказывал Сомику, что предстоящая ему студенческая жизнь не будет такой незамысловато-увлекательной, как в известном сериале…

Но еще до выпускного суровая реальность жилистым кулаком вдребезги разбила хрустальный колпак, под которым восемнадцать лет уютно дремал Женя. Контролировать проведение единого госэкзамена в поселковую школу прибыл не знакомый инспектор, за последние несколько лет ставший практически другом семьи Сомиков, а какой-то новый, никому не известный. Экзамен провалили все ученики до единого.

И в сознании Жени огненными буквами вспыхнула бальтасарова надпись: АРМИЯ…

То, что происходило с ним в последующие несколько недель, Сомик почти не запомнил. Как будто его засунули в огромную коробку с великим множеством разнообразных отсеков и жесточайшим образом эту коробку трясли, чтобы Сомика перекидывало из одного отсека в другой. Самое ужасное состояло в том, что каждый отсек этой чудовищной коробки был обитаем: какие-то люди, чужие и недобрые, кричали на Женю, постоянно чего-то требуя — одеться, раздеться, сесть, встать, открыть рот, расписаться, отвечать на вопросы, идти туда, идти сюда… Те, кто бултыхался по коробочным отсекам вместе с Сомиком, тоже никак не могли оставить его в покое — толкали, отдавливали ноги, орали в уши… И главное, некуда было деться от этого кошмара, нельзя было как обычно ускользнуть в тишину и покой, и некому было Сомика защитить. Сначала с ним рядом была мать, непривычно тихая и робкая, совсем не такая, какой он знал ее в школе и дома, но потом и мать куда-то подевалась. И остался Женя совсем один, в очередном отсеке, неустойчивом, грохочущем, куда-то мчащемся, полном незнакомых людей, одетых в такую же, как у него, жесткую казенную одежду, воняющих потом, куревом и водкой. Он бы совсем сомлел в трясине липкого страха, если бы не вернул его к реальности раздавшийся совсем рядом рявкающий окрик:

— Эй, пацаны, из Саратова есть кто? Екарный компот, только что вокруг одни земляки были… перетасовали всех на станции, хрен что разберешь… Пацаны! А из области есть, из Саратовской?

— Я! — пискнул Сомик.

К нему тут же протиснулся узколицый парень с торчащими, как крылья нетопыря, оттопыренными острыми ушами. Лицо парня показалось Сомику знакомым.

— Из Саратова, что ли? — приблизив свое лицо к лицу Сомика, спросил лопоухий. — Земляк, что ли?

— Земляк… Из Саратова… Почти.

— Чё-то я тебя по распредпункту не помню…

— А я тебя помню, — заверил Сомик. — Ты сигарету у меня два раза просил, потому я тебя и запомнил. А я не курю.

— Да? Ну, наверно… Земляк, значит? Из Саратова?

— Не из самого… Саратова.

— А откуда?

Женя проговорил название своего поселка.

— Чё-то не слышал, — чуть покривился лопоухий. — Это где такой?

Женя сбивчиво начал объяснять, но лопоухий его не дослушал.

— Ну, один хрен, из одной области мы с тобой. Я из Энгельса, знаешь, да?

Этот город, соединенный с Саратовым мостом через Волгу, Сомик, конечно, знал. О чем тут же с радостью сообщил своему новому знакомому. Тот протянул Жене крепкую мосластую руку:

— Двуха!

— А? — не понял Женя.

— Ну, Двуха. Погоняло такое. А так, по-правильному — Игорь зовут. Анохин Игорь. А тебя как?

— Со… Евгений, — ответил Сомик, пожимая протянутую руку. И спросил, удивляясь собственной храбрости: — А почему — Двуха?

— Да это давно… с детства еще. Малым был, дразнили: «Эй ты, голова-два уха!» А потом просто: «Два уха». А потом еще сократили, а то выговаривать неудобно.

Игорь-Двуха, сгорбившись, коряво навис над Сомиком, закрыв его от всех, и, понизив голос, спросил:

— Ты водку употребляешь?

— Ага, — кивнул Женя, хотя водки никогда не пробовал, на домашних застольях ему полагался только стакан пива или — в крайних случаях — рюмочка смородиновой наливки.

— Да, говно-вопрос, конечно, употребляешь, — хрипло рассмеялся Двуха. — Что ты, не мужик, что ли… Пошли, у нас есть маленько, только не водка, спирт. Притырено, чтоб не нашли. Я сам же и притыривал. Знаешь, как? Берешь сырое яйцо, баяном оттуда все жидкое вытаскиваешь, и спиртягу, значит, заливаешь тем же баяном. А дырочку в скорлупе зубной пастой замазываешь. Понял?