Музыка грязи - Тим Уинтон

Это было поздней осенью. Через несколько недель ей исполнилось сорок, и она очень разумно дала этой маленькой дате проскользнуть незамеченной. К весне и к началу нового сезона она просто механически совершала привычные движения. Однажды один человек, американец, в приподнятый, веселый момент изложил ей свою теорию любви. Это чудо, сказал он. Чудо нереально, детка, но, когда оно уходит, оно кончается.

Джорджи не хотела верить в тонкую чепуху вроде того, что привязанность порождается иллюзиями, что нужен какой-то ложный миф, чтобы ты продолжал любить, работать или служить. И все же она так часто чувствовала, что романтика испаряется, что даже удивлялась. И разве не проснулась она однажды грустным утром, не находя в себе причин и дальше работать медсестрой? Ее карьера была настоящим призванием, а не просто работой. И не могло ли быть так, что эта неожиданная пустота, эта потеря какого-то благородного импульса – просто признак того, что чудо ушло? В свое время Джорджи Ютленд была своего рода морячкой, и поэтому она точно знала, что значит заблудиться на море, умереть в воде. Теперь она очень хорошо узнавала это ощущение. И в ту весну она без звука прыгнула за борт.

Вот каково оно было – выгребать по лагуне в это утро, когда небо над головой – как из фетра. Женщина за бортом. Некуда плыть. Что же ей делать? Направляться к бахромчатому рифу, стремиться в открытое море, принять вызов Индийского океана в чем мать родила вместе с освобожденным приятелем-шавкой? Грести мимо Крей-Бэнк, мимо Шельфа, мимо морского пути, мимо Западной Гряды девяностых? В Африку? Джорджи, сказала она сама себе, ты женщина, у которой больше нет даже автомобиля, вот насколько ты мобильна и независима. Раньше ты отпугивала людей размалеванными глазами, хирурги после встречи с тобой и слова вымолвить не могли. Где-то, как-то, но ты провалилась в туман.

Она легла в воде на спину, мечтая о том, чтобы открылся какой-нибудь портал, чтобы она могла нажать на какую-нибудь тупую иконку и безопасно уйти, без боли, без сожалений и воспоминаний.

Пес заскулил и попытался забраться на нее для передышки. Она вздохнула и поплыла к берегу.

* * *

На свалке за своей придорожной гостиницей похожий на медведя человек в засаленной спецовке в последний раз шваркнул дверцей потрепанного рефрижератора и перестал опираться на капот «Валианта», который какой-то хрен недавно отволок к краю пристани. Это был его утренний ритуал, его рассветный обход. Помочиться на несчастный олеандр и покурить веселой травки, чтобы смягчить горечь жизни.

Свет все еще был тускл. Уже чувствовался приближающийся порыв ветра, еще один бесконечный визжащий чертов южняк. Он затянулся крохотным косячком на песчаного цвета «Валианте» и протолкнул окурок в отверстие покрытой водорослями решетки радиатора.

С пляжной дороги, лежавшей между дюнами и лангустным складом, донеслось дребезжание трейлера и тихое переключение передачи. Уже было достаточно светло, чтобы разглядеть грузовик и позади него – катер, с которого брызгами разлеталась трюмная вода, когда грузовик выползал на асфальтовое покрытие.

– Имел я себя во все дыры, – сказал он вслух. – Чертов идиот.

«V-8» катил по узенькой главной дороге, постепенно исчезая на расстоянии.

Бивер пошаркал к внешнему двору, чтобы отпереть бензоколонку. В этом городе, черт возьми, это можно сделать с завязанными глазами. И держать язык за зубами, пока делаешь.

Внутри, у кассы, он дернул замки вниз и пощупал диски. Вторник. Может быть, «Крим». Или «Ху», «Живое выступление в Лидсе». Нет. Это будет «Скрипач на крыше».

Он открыл кассу, закрыл ее и посмотрел на пустую улицу. Вот тупой пидор!

* * *

Пока мальчики завтракали, Джорджи в сонном оцепенении занималась обычными утренними делами. Проходя мимо окна с кипой осклизлого мужского белья для постирушки, она увидела, что «Форд» и трейлер исчезли с пляжа. Прямо у нее из-под носа.

Конечно, может, это ничего и не значит. Но, если честно, в таком городке, как Уайт-Пойнт, где экипажи регулярно вытягивали из-под половицы свои кубышки и находили в них только необъяснимую пустоту, судно, не принадлежащее к местной флотилии, ходящее под покровом тьмы и исчезающее с первым лучом солнца, – это далеко не невинное происшествие. Низкопробно это как-то. Еще один идиот ищет приключений на свою задницу.

Она пошла вниз, до краев набила стиральную машину и на несколько секунд замерла; на нее напала усталость. Глаза под веками казались шероховатыми. Она, по идее, должна бы рассказать, что видела утром, по крайней мере, хотя бы Джиму. Кто бы это ни был, даже если он и не грабит кубышки, даже если он просто ловит рыбу, это просто обязан быть штрейкбрехер. Это вам не человек, приехавший на рыбалку в отпуск. Местные семьи душу дьяволу закладывают, чтобы купить лицензию. Этот парень вырывает хлеб у них изо рта.

Джорджи захлопнула крышку и ухмыльнулась собственной добродетельности. Господи, подумала она, только послушай меня! Хлеб у них изо рта? Когда-то, давным-давно, в старые добрые старые плохие времена.

Она учуяла резкий запах подгоревшего тоста, струящийся вниз по лестнице. Как же им это удается все-таки? Тостер же автоматический.

Раньше, когда поджог был полноправным инструментом гражданского воздействия и стрельба на море никого не удивляла, местные улаживали проблемы с браконьерами не без налета уайт-пойнтовской дипломатии. В пятидесятые жизнь была опасна и неразборчива и экипажи судов защищали свой кусок хлеба любыми возможными способами. Джорджи видела фотографии в пивной и в школе, всех этих на удивление лопоухих мужчин с облупившимися на солнце носами, которые позировали с голой грудью в крохотных футбольных шортиках, прищурив от света глаза. Вернувшиеся с войны солдаты, эмигранты и бродяги, их сучковатые деревянные лодки с мачтами и парусами, кормовыми румпелями и крохотными робкими дизелями, которые теперь казались невозможно медленными и неуклюжими.

Единственная безопасная гавань на много миль, Уайт-Пойнт был в те времена всего-навсего кучкой жестяных бараков под защитой передней дюны. Песчаная коса, гряда горбатых рифов и остров на расстоянии мили от берега образовывали широкую лагуну, в которой стояла первая пристань. Поселение вклинивалось между морем и величественными белыми песчаными холмами. Это был город хижин, который по периметру окаймляла стена из пустых пивных бутылок и засиженных мухами крабовых панцирей. До экспортного бума, когда почти весь улов укладывали в банки, лангустов называли раками. Их вывозили в мокрых дерюжных мешках на грузовиках, которые целых четыре часа барахтались по песчаным колеям, прежде чем доезжали до ближайшей асфальтовой дороги. Это было закрытое, почти секретное место, и в те времена Уайт-Пойнт лежал за пределами закона и удручающего влияния домашней жизни. Пространство настоящей мужской жизни. В тех редких случаях, когда в эти края заезжали копы и помощник шерифа, всегда кто-нибудь да кричал по радио «шухер», чтобы пивная успела закрыться, а алиментщики, скрывающиеся от суда, и пьяницы с издерганными нервами могли бы свалить в ближайший лесок. Большую часть времени мужчины работали и выпивали в мире, который создали сами. Как же они любили буйствовать! И когда, в свое время, сюда приехали их женщины, им, в общем, не удалось привнести в эту жизнь цивилизованное начало. Да, с ними в Уайт-Пойнт пришли стеклянная посуда и кружевные занавесочки на окнах хижин. В старых жестянках из-под керосина расцвели гераньки, и из Уайт-Пойнта начался исход идеалистов, которых оттеснили на север, в тропики; но и мужчины, и женщины, привыкшие к жизни фронтира, уайтпойнтовцы так и оставались диким, неуправляемым народом. Даже после бума, когда многие семьи стали неожиданно – и катастрофически – богаты и в город пришел закон, никто бы не осмелился сказать, что у уайтпойнтовцев кишка тонка.