Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

— И кто же эта несчастливая избранница? — В такой момент трудно было избежать иронии. Наступила очередная пауза, а затем я услышал:

— Фил, это не повод для шуток. Это миссис Клара Стокуэлл. Она живет у Джермантауна, недалеко от дома наших мамы и папы.

Впервые одна из сестер вспомнила мать в контексте ночной жизни отца. И теперь Бетси говорила таким тоном, будто мать еще жива и остается в огромном одноэтажном загородном доме, который отец построил, чтобы они вместе провели там будущую старость. Это упоминание меня слегка заинтересовало. Мне показалось, что оно обозначает новые настроения во взглядах моей сестры. Но все же я по-прежнему ни о чем не переживал и не мог выразить интерес, который от меня ожидали, — хотя, конечно, подумал о деньгах. И сказал себе, что если меня что-то здесь вообще интересует, то это только отцовские деньги. Я сказал себе, что, возможно, начинаю понимать чувства других сыновей и дочерей пожилых мемфисских вдовцов. Откуда мне было знать? Возможно, однажды все его состояние отойдет будущей жене. И меньше всего я понимал собственные чувства по этому поводу.

Но совершенно точно меня нисколько не скандализировало отцовское поведение. Я поискал в мыслях, что бы подходящего ответить Бетси. Я никогда не умел разговаривать по телефону. Тут Бетси сама сказала, причем таким тоном, словно ее только что осенило: «Эти паузы дорого стоят, Филип». А затем начала настаивать на моем приезде в Мемфис. Она говорила, что я обязательно должен прибыть уже завтра. А когда позвонила сестра Жозефина, все повторилось вновь. Они как будто заранее скоординировали усилия. Их главной задачей было добиться, чтобы я попал на борт самолета в Мемфис на следующее же утро. Из звонка Джо — который раздался так скоро после разговора с Бетси, что я еще не успел отойти от телефона, — я узнал только, что миссис Стокуэлл планирует присоединиться к Джо, Бетси и отцу на ужине в Мемфисском загородном клубе. И впоследствии мне показалось, что второй задачей в стратегии Бетси и Джо было дать мне как можно меньше информации о самой миссис Кларе Стокуэлл.

После второго телефонного разговора я продолжал сидеть у телефона на лоджии. Уже наступила полная темнота, когда я наконец включил свет и перешел в кабинет. Я так и видел отца в этот самый миг — хотя, разумеется, время в Мемфисе на час опережает время в Манхэттене, — как он ходит среди сумеречных теней своего загородного дома, пока в двадцати кварталах две его дочери общались со мной по телефону и планировали чинить препоны на пути к его, должно быть, главной нынешней цели в жизни. Кажется, я оставался совершенно равнодушным. Думал только: «О, нравы Мемфиса!» И чувствовал прилив радости, что сам уже давно оттуда выбрался.

И все же меня подмывало узнать что-то более конкретное о том, как эти женщины планируют выступить против старика. Порывшись в памяти, я начал вспоминать о тяготах старых вдовцов, о которых мне приходилось слышать, когда мы только поселились в Мемфисе. На ум с готовностью пришли несколько имен — как имена, так и прискорбные судьбы их обладателей. Например, был такой мистер Джоэл Мэннинг. Он стал одной из первых жертв, после чего я начал обращать внимание на подобные истории. Когда мистер Джоэл изъявил желание жениться, его дети дошли до того, что потащили старика в суд. (К несчастью для него, все его сыновья работали юристами.) И там, в суде, — так сказать, перед всем миром, — дети объявили своего отца недееспособным. Сыновья-юристы сумели добиться своего, хотя целая толпа давних друзей мистера Джоэла засвидетельствовала под присягой, что мистер Джоэл Мэннинг находится в здравом уме — или, по крайней мере, как выразился один из его старинных и доверенных друзей, «ничуть не хуже прежнего». (Вот так-то, боюсь, старые друзья и приходят на выручку в момент опасности.)

Вы скажете, что это не лучшим образом характеризует судебные порядки в Мемфисе, но вы еще не знаете всего. По-прежнему сидя у телефона, пока на улице сгущались сумерки, я обнаружил, что припоминаю властный образ полковника Комуса Филдинга. Когда полковник Филдинг собрался жениться второй раз, три его дочери (все — супруги видных мемфисских врачей) сослали собственного отца в частную больницу — как тогда было принято называть подобные места. И там заперли его до конца дней. Причем в частной больнице — разумеется, по указанию его зятьев-врачей — посещать полковника разрешалось только мужчинам, и этого права были лишены даже вдовы и старые девы из числа его ближайших родственников. И что же это нам говорит, позвольте спросить, о медицинской профессии в Мемфисе, о ее высоких идеалах и процедурах?

Пока я продолжал сидеть у телефона, уже в полной темноте, в памяти возник очередной пример: случай некоего судьи Джо Мюррея Гастона, давно уже отошедшего от судопроизводства. Судья Гастон в примечательном возрасте девяноста шести лет заявил о неслыханном намерении жениться на своей экономке североамерикано-ирландского происхождения — на женщине, которую выписали из Бостона исключительно ради того, чтобы она ухаживала за ним в старческие годы. Немедленно после оглашения его желания заключить брак с этой экономкой дети судьи Гастона (всем им было уже хорошо за шестьдесят) изгнали престарелого патриарха на его собственную хлопковую ферму на Миссисипи, поместив на немногие оставшиеся годы под присмотр двух грубых батраков, составлявших все население «особняка на плантации» (как это эвфемистически называлось), который, разумеется, находился вне всякой досягаемости для хищниц города Мемфиса.

Хотя меня в первую очередь интересуют нынешние события в жизни моей семьи, все же некоторые моменты прошлого придется восстановить, чтобы полностью осмыслить то, что случилось теперь. К примеру, совершенно необходимо рассказать кое-что о разрыве моего отца с мистером Льюисом Шеклфордом в Нэшвилле и пояснить, как этот разрыв повлиял на моих сестер, на жизнь моей матери и покойного брата и, в конечном счете, на мою жизнь с Холли Каплан. И я не могу устоять перед возможностью подчеркнуть, что зло, которое творят люди, подобные Льюису Шеклфорду, — люди, пришедшие к власти либо с помощью военной силы, либо через проповедь Слова Божьего, либо благодаря манипуляциям с муниципальными облигациями, как в случае мистера Шеклфорда, — распространяется не только на непосредственных жертв (в момент убийства, лжи или мошенничества), но и на многие поколения людей во все последующие тысячелетия. В качестве примера: кто бы мог подумать, что злодеяния мистера Льюиса Шеклфорда однажды затронут бедную Холли Каплан, еврейку из Кливленда, штат Огайо, которая только-только появилась на свет во время бегства моей семьи из Нэшвилла? Если это и покажется ненужным отступлением в записях о жизни моей семьи, то хотя бы даст некое представление о волнении, которое я испытываю по сей день, когда сам произношу имя Льюиса Шеклфорда.

Больше сорока лет назад, в 1931 году, отец после того злополучного поворота судьбы в Нэшвилле решил — к лучшему или к худшему — сняться с места, перевезти семью в Мемфис и продолжить там свою юридическую практику. Это покажется мелочью человеку, незнакомому с различиями, что существуют между этими двумя городами в представлениях местных жителей. Естественно, мелочью это и было; и все же для всех в семействе Карверов — за исключением, возможно, самого отца — переезд пришелся на самый неудачный возраст, какой только можно представить. Пожалуй, на мать — а ей было за сорок и она никогда не жила за пределами Нэшвилла — он повлиял наиболее пагубно, хотя тогда мы этого еще не видели. Именно она поддерживала наш дух. Благодаря ироническому складу ума и знанию местной истории она сравнивала переезд с различными событиями времен освоения Теннесси. Мы были как партия Донелсона в путешествии вниз по течению реки Теннесси, проплывавшая через стаи лебедей у излучины Мокасин. Мы были как племя ватауга, отправившееся к реке Холстон ради Великого пау-вау[1] на острове Лонг. Или — это ей нравилось больше всего — мы были как чероки, изгнанные из земель предков по печально известной Тропе слез. Думаю, наш переезд обернулся катастрофой для всех, кроме отца. Он каким-то образом сумел в самый разгар Великой депрессии успешно перенести практику в Мемфис и возобновить профессиональную жизнь. Думаю, удалось это потому, что многие бизнесмены в Мемфисе знали: в Нэшвилле отца обманул человек, которому он доверял и которым восхищался сильнее, чем кем бы то ни было еще. Двух мнений быть не может: изрядная часть дел в Мемфисе поступала к нему от людей, отождествлявших себя с ним — очередной невинной и честной жертвой мистера Льюиса Шеклфорда. Ведь финансовая империя мистера Шеклфорда простиралась далеко за городские границы Нэшвилла — если на то пошло, далеко за границы Теннесси. Репутация отца — честного человека, обманутого всеобщим врагом, — сопутствовала ему и уж, конечно, не могла повредить его положению юриста в Мемфисе. А еще больше сочувствия у общественности вызывало твердое нежелание отца обсуждать с кем-либо характер Льюиса Шеклфорда или его пресловутую манеру «играть на чужие деньги». Такую преданность, как у отца, следовало ценить в адвокате, а его сдержанность — пожалуй, еще больше. Скоро он так расширил практику в Мемфисе, что едва ли у него оставалось время вспоминать старый добрый Нэшвилл двадцатых годов или размышлять о ранах, нанесенных ему другом.