Человек в белом шарфе - Евгения Минаева

не могу, у меня допрос свидетеля через час, а мне до отдела еще ехать и ехать, но, не сомневайтесь, я вернусь завтра. И мы с вами закончим.

Девушка развела руками.

Жест человека, отчаявшегося кого–то в чем–то разубедить.

Абрамов вышел из изолятора. Дождь кончился, оставив после себя на неровном асфальте глубокие лужи. Из–за серых облаков нерешительно выглянуло солнце.

Саша глубоко вздохнул и направился к машине.

В отделе его уже ждали. На стуле возле кабинета, в облаке перегарного амбре, сидел мужичонка. На нем болталась видавшая виды кожанка, на правом рукаве которой Абрамов увидел криво приляпанную заплатку; спортивные штаны непонятного, то ли зеленого, то ли синего цвета, натягивались на острых выступающих коленях. Когда он поднял голову, услышав шаги следователя, Саша увидел испитое бледное лицо с проплешинами на тех местах, где обладатель лица удосужился пройтись бритвой.

– Вы Абрамов? – спросил мужик хриплым голосом и закашлялся.

– Я. Проходите.

Они вошли в кабинет. Коллеги Абрамова, старшего следователя Петрова, внутри не было, так что Саше еще пришлось повозиться с замком – его не первый месяц заедало и на то, чтобы попасть на собственное рабочее место, порой уходило минут по десять.

Мужик терпеливо ждал, пока откроется доступ в святое святых.

Наконец, дверь сдалась.

– Проходите, присаживайтесь, – Саша указал на стул напротив стола, уселся сам, достал из портфеля чистые листы протокола. – Паспорт будьте добры.

Брать вонючий, замызганный документ в руки откровенно не хотелось, но пришлось. Сделав отметку в памяти – обязательно после ухода свидетеля вымыть руки – Абрамов старательно переписал данные мужика в протокол. Привычно отбарабанил фразу об ответственности за дачу ложных показаний, предупредил по ст. 51 Конституции… зачем – сам не знал, многие его коллеги это опускали, но Саша как–то с самого начала решил быть правильным следователем – и был, насколько это было возможно.

Протянул протокол для подписи, не давая свою ручку – кивая на «дежурную», привязанную ниткой (чтоб не уволокли) к ножке стола.

Свидетель расписался, машинально попытался сунуть ручку в карман – помешала веревочка, и вернул на место.

Для допроса все было готово.

– Скворцов, вы помните события 21 февраля?

– Плохо, – мужик покачал головой. – Все были пьяные: и я, и Степа, и Маринка…

– Давайте по фамилиям. Кто, кроме вас был в квартире?

– Так… Степа Стеблов, Марина… не помню фамилию, на «И» какая–то, я и, значит Миша Борман.

– Борман – это фамилия.

– А черт его знает. Его все так называют, Борман и Борман. С ним была Наташа, ее фамилию не знаю.

– Так, Наташа пришла с ним?

– Да, вроде… А может он потом ее позвал… Не помню я, выпил много.

«Вот так всегда, – с тоской подумал Саша. – Напьются, морды побьют друг другу, мебель поломают. Не повезет – за ножи похватаются. Совсем не повезет – кто–то кого–то запорет».

Ему казалось, что «по–пьянке» в стране совершается едва ли не 90 процентов убийств.

Допрос уныло тянулся. Свидетель толком не помнил ничего. Помнил, что пришел в квартиру к друзьям, что взяли бутылку водки, и понеслось. В какой–то момент пришли еще люди, принесли еще водки. Потом кто–то из гостей оскорбил хозяйку квартиры Марину, а та схватилась за нож.

Результат: хозяйка–алкоголичка в изоляторе, труп, бывший Борманом, на столе у патологоанатома, он, Саша, вынужден сидеть в кабинете, стремительно пропитывающемся духом перегара, и выслушивать свидетеля, по десятому разу заводящего одну и ту же шарманку.

Спустя два часа он, утомленный больше некуда, вышел на свежий воздух. Пахло весной, и он подумал, не случайно ли, что в его практике именно весной встречались самые неприятные преступления? Самые психологически сложные для него?

Было ли это вызвано общим настроением людей, ждущих чего –то хорошего, а потому болезненно реагирующих на плохое? Или это его собственное настроение стало виной его же болезненному восприятию?

Зазвонил в кармане телефон.

– Да, Настя, – ответил Саша.

– Когда ты будешь? – спросила она. Спокойным будничным тоном, уже в который раз не рассчитывая получить ответ «скоро». – Я тут треску вроде неплохую купила, да бутылочку Совиньон Блан взяла.

Саша представил треску, нежную, ароматную, исходящую соком. Представил гарнир к ней – что–нибудь свеже–овощное. И бокал, красивый дутый бокал, до середины налитый белым ледяным вином.

Вздохнул с сожалением, отгоняя прекрасное видение.

– Через пару часов, не раньше, Насть. Мне еще с бумагами поработать надо.

– Ну давай, только не затягивай, – ответила прекрасная, самая терпеливая в мире женщина. – Иначе ни рыбы, ни вина тебе не достанется.

Абрамов повесил трубку и понуро поволокся в отдел.

По дороге вспомнил, что завтра снова ехать к Матвеевой.

И настроение стало еще гаже.

В изоляторе было пусто. То ли виною был хороший день, на редкость теплый и ясный для Питера, и многочисленные адвокаты решили провести его вне сырых унылых стен, то ли что–то еще, но кабинеты были не заняты и Саша без труда выбрал себе поприличнее и попросторнее.

Матвееву ввели спустя десять минут.

– Здравствуйте, Александр Валентинович, – сказал она, едва появившись на пороге. – А я, признаться, не думала, что вы такой обязательный, и не ждала.

– Если я обещаю, я делаю, Татьяна Эдуардовна, – ответил следователь.

Она улыбнулась и села на скамейку напротив.

Сегодня она выглядела совсем по–другому. Волосы, вчера убранные в хвост, она сегодня распустила, да так, что они занавешивали левую половину лица. Двигаясь, она старалась, чтобы густая черная волна оставалась на месте.

Абрамов подошел к ней и бесцеремонно убрал локоны с девичьей щеки. Так и есть. На скуле отчетливо виднелся след от ногтей.

– Тааак… и кто это тут постарался?

Матвеева тряхнула головой, возвращая волосы на прежнее место.

– Не важно. Мы уже разобрались.

– Татьяна Эдуардовна!

– Я же сказал, Александр Валентинович, мы разобрались. У меня это не первый в жизни конфликт.

– Я не думаю, Татьяна Эдуардовна, судя по вашему прошлому, что в вашей жизни случались конфликты, в ходе которых вам под ребра могли загнать перо. Это вам не цивилизованные люди, это, говоря простым русским языком, быдло.

– Ну, если я сижу среди них, то, вероятно, тоже отношусь к быдлу, а значит, бояться нечего, – холодно бросила Матвеева.

Абрамов замолчал.

Он не хотел ее обидеть. Совсем наоборот. Ее, отличную от других, он особенно выделял и выделял в положительном плане. Если бы он возбуждал это дело, он бы не вышел в суд с ходатайством об аресте. Ему претила мысль о том, что такая приличная девушка может сидеть… ну да, с быдлом.

Матвеева, видимо, тоже что–то такое для себя поняла.

Она улыбнулась, мягко, извиняясь своей