Гавана, год нуля - Карла Суарес

Гавана». Со мной. Меня это желание тронуло, я приняла приглашение, и мы провели чудесный вечер. Проблема возникла позже. Несколько недель я его не видела, а когда мы наконец пересеклись, он пребывал в самом эпицентре семейного кризиса. Кто-то увидел нас в баре и не преминул рассказать его жене. Катастрофа. Мы решили ограничиться исключительно деловыми встречами. Диплом я защитила в июле и до самого сентября, до своего возвращения в университет, ничего не знала об Эвклиде. К тому времени наша страсть успела остыть, однако мой дипломный проект имел успех, и я получила работу на кафедре математики. Так что мы с Эвклидом стали коллегами и просто друзьями.

Возможность работать с ним стала для меня большой удачей. Он находился на вершине своей карьеры и являл собой сочетание науки, страсти и метода. А я была его ученицей. Весьма интенсивный период в моей жизни. Жаль, что по прошествии двух лет моей волонтерской работы ассистентом вакансий на постоянную ставку не оказалось. С кафедрой пришлось попрощаться, и начиная с этого момента мы покатились под горку.

Я пошла работать в Политех при Технологическом университете имени Хосе Антонио Эчеверрия, но завела привычку наведываться в университет — пообщаться с другом. В один из таких визитов я застала его в чрезвычайно странном состоянии. Он сказал, что ему нужно проветриться. Мы вышли на Малекон, и, усевшись на городской стене, он сообщил, что жена требует развода, а он не знает, что теперь делать, что он чувствует себя старым и боится реакции детей, и вообще впал в отчаяние. Прошел еще месяц, и ему уже ничего не оставалось, кроме как согласиться на развод и переехать к матери. А куда еще? Здесь у нас вечные проблемы с жильем, и человек не может просто взять и переехать. У Эвклида не было вариантов. О причинах развода сам он не слишком распространялся, а я предпочла не спрашивать. Опасалась, что каким-то образом тот кризис, спровоцированный нашей интрижкой, повлиял на решение его жены, а при таких мутных вводных лучше не вдаваться в подробности. Я так думаю. Что же касается детей, то старшие приняли сторону матери. Эвклид считал, это всего лишь первая реакция и острота со временем сгладится, но на самом деле вышло по-другому: спустя несколько месяцев об отце вспоминал только младшенький. Остальные даже не звонили.

И вот наступил 1989 год. В «Гранме» уже вышла та заметка о Меуччи, которую я пропустила, а Эвклид на эту тему тогда со мной не заговаривал. И то сказать: нас тогда занимали проблемы куда более насущные, чем изобретение телефона. Помните падение Берлинской стены? Ну так вот, пыль от этого падения долетела и до нас. И обратила нас самих в пыль. Вся экономика Кубы, державшаяся за счет социалистического блока, ушла в глубокое пике, увлекая за собой все подряд. Последнее, чего не хватало Эвклиду в довесок к его внутреннему кризису, был полномасштабный внешний кризис, но этим его обеспечило государство. Какое-то время мы вообще не виделись, а когда я вновь появилась на кафедре, то просто не узнала своего друга — настолько он похудел. Поскольку с городским транспортом все стало очень сложно, ему не оставалось ничего иного, как ходить на работу пешком, а между университетом и домом матери был аж целый туннель на Малекон. В общем, я решила его проводить. Едва мы отошли от университета, как он обнял меня и заплакал. Прямо вот так, посреди улицы. Сначала я растерялась и не знала, что делать, пока наконец не схватила его за руку и не увела в парк, где он и поведал, что без малого три месяца назад его старшие дети уехали из страны. Причиной отъезда был, конечно, не он, а посыпавшееся государство, глубочайшая экономическая яма и общая безнадега. И несмотря на то, что младший остался на Кубе, отъезд старших был подобен разорвавшейся бомбе, и принять последствия этого взрыва Эвклид отказывался. В конце учебного года ему пришлось просить об отставке по причине депрессии. Он долго лечился, сидел на таблетках. Вот так постепенно я и потеряла своего учителя.

К 1993 году, когда Эвклид рассказывал мне о Меуччи, он смог выбраться из глубокой депрессии, но, клянусь, мне и в лучшие времена не приходилось видеть такого блеска в его глазах. Может, именно поэтому я и заразилась его энтузиазмом.

Что же касается меня, то настоящего своего имени я вам тоже не открою, так что будем считать, что зовут меня Хулия, в честь французского математика Гастона Жюлиа. История моего падения намного проще. С самых первых недель работы в Политехе я точно знала — свернула не туда. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Мечтая всю жизнь посвятить исследованиям, науке, удовлетвориться преподавательской рутиной оказалось чем-то, что сложно принять, ведь преподавание само по себе внушало мне отвращение. Понимаете? Я должна была стать великим ученым, ездить по приглашениям на международные конференции, публиковаться в престижных журналах. Но все, чем я тогда могла заниматься, это без конца, до умопомрачения, повторять одни и те же формулы. Я точно знаю, что сначала я все силы бросила на то, чтобы совершить нечто значительное, но мало-помалу эти силы и эта энергия трансформировались в некое недомогание, понять природу которого у меня не получалось. Правильное определение нашел Эвклид. «Ты чувствуешь, что все было напрасно», — сказал он мне однажды. И попал в самую точку.

Вы не представляете, сколько раз я собиралась уйти из Политеха. Мне уже поперек горла были студенты, условия работы, поездки от дома до нее. Только вообразите: если город перечеркнуть из конца в конец прямой линией, то мой Аламар окажется на одном ее конце, а Политех аккурат на противоположном. Возможно, в других частях света это было бы просто долгой поездкой, но в Гаване тех лет это было равносильно экспедиции.

И вот в одно прекрасное утро 1991 года я решилась. Закончив занятие, я зашла в туалет и там, еще не выйдя из кабинки, услышала голоса двух своих учениц: они вошли и говорили обо мне — я услышала свое имя и затаилась, собираясь подслушать. Одна из них заявила, что у меня ужасный характер, а вторая — и тут я чуть не упала — в ответ сообщила, что это, как говорят у них в классе, от недотраха. Я вовсю крутила роман с преподавателем физики, однако для своих безмозглых студиозусов все равно была посмешищем. Вы, верно, скажете, что это ерунда, но меня настолько