Безумие Божье. Путешествие по миру гонений - Грегг Льюис

Я видел, им любопытно – но в то же время они встревожились. Я быстро объяснил: да, мне ясно, что в Сомали в жизни не исполнить того, чем я занимался в Малави и Южной Африке. Из-за суровых законов американцам и европейцам, связанным с религиозными организациями, стало гораздо труднее не только жить в этой стране, но и даже проникнуть на ее территорию. А сейчас, после недавней гражданской войны, это стало почти невозможным.

По моим самым радужным оценкам, из всех сомалийцев (с населением в семь миллионов человек) христиан едва ли хватило бы на скамью в сельской церкви моего родного Кентукки. Ясное дело, церквей тут не было. И жили местные христиане вдали друг от друга. Даже на маленький приход при домашней церкви надеяться не приходилось.

Учитывая все это, я заверил хозяев приюта, что мы с женой действуем от имени ряда светских организаций, заинтересованных в оказании столь необходимой помощи пострадавшим в Сомали. Естественно, мы, как верующие, надеемся, что наши гуманитарные усилия смогут явить людям любовь Божью, коль скоро мы и сами стараемся быть послушными и хотим повиноваться Его призыву: напоить алчущих, накормить голодных, дать одежду нагим и кров – бездомным и заблудшим, позаботиться о больных, навестить заключенных и, словно добрый самаритянин из притчи Иисуса, перевязать раны наших ближних и дать все необходимое тем, кто в нужде.

Даже тогда мы отлично понимали, что «формы» христианства – здания, клир, семинарии – на враждебную землю Сомали не принести. «Церковь», «миссионерство», «христианин» – эти слова лишь причинили бы вред свидетельству о Благой вести и затруднили бы нам работу.

Если трое моих сотрапезников сочли меня наивным американцем, они, вероятно, были правы. Но они слушали меня весьма любезно. И заверили в том, что в Харгейсе стоит только начать поиски, и я обрету столько ближних, с такими нуждами, что и не представить.

* * *

Позже, ночью, раскатав спальник на бетонном полу, я лежал и прокручивал в мыслях все, что увидел, услышал и узнал за эти несколько часов, и чувства уже начинали зашкаливать. Притом я был уверен: это еще цветочки, а до ягодок ой как далеко.

В молитвах я в то время в основном плакался: «Господи, ну почему я? Почему здесь?» Так, будто бы Бог запамятовал, я указывал, что ни мое воспитание, ни образование, ни опыт не давали мне ничего для жизни и работы в таком месте, как Сомали. А в ту ночь я еще и «наехал»: «Господи ты мой Боже, да чего Ты тут от меня ждешь? Тут ни церквей, ни верующих, ни пасторов, ни диаконов, ни пресвитеров, ни воскресных школ, и Библию тут никто не учит! Мне тут все незнакомо! И я в душе не чаю, как тут что с кем делать! Я безнадежно заблудился. Я один-одинешенек в тылу врага. Господи Иисусе, ну забери меня отсюда!»

И бог с ними, с этими месяцами на планирование и подготовку поездки! О, если бы я только мог связаться с пилотом из Красного Креста! Сумей я убедить его прилететь за мной завтра, я бы запрыгнул в самолет – и никогда бы не вернулся в Сомали!

* * *

На следующий день мы поехали в приют. Стало полегче, пусть даже добраться туда было столь же мучительно сложно. Ходить по Харгейсе непросто и опасно. Всем. Казалось бы, ну что такое восемь кварталов? Прогулка в несколько минут, не больше. Скажете, легко? А вот и нет, плюс явный риск для жизни. Вели трое моих новых друзей, я шел за ними, и мы крались по заброшенным проулкам и обходили целые кварталы, где, по словам знакомых, все еще оставались мины. К концу пути я чувствовал себя так, будто дошел до края света.

Впрочем, приют посреди этой пустыни отчаяния выглядел оазисом радости и надежды. И кормили ребятишек за оградкой явно лучше всех здешних детей, каких я только видел.

Облик дома нес на себе отпечаток арабского стиля, столь характерного для городов Африканского Рога – один этаж, плоская крыша, стены из высушенного на солнце кирпича, штукатурка и побелка как внутри, так и снаружи. Сквозь решетки на окнах пробивался солнечный свет. Ни стекол, ни штор. Стены снаружи в дырках от пуль. Ночью дети спали на тканых циновках, расстеленных от стены до стены на голом цементном полу. Как и вся Харгейса, насельники приюта жили без электричества – разве что временами случалось найти топливо для маленького генератора, способного запитать несколько ламп.

Водопровод отсутствовал, и работникам приюта каждый день приходилось искать, где купить воду. Туалетами служили дыры над выгребными ямами.

Ни разу в тот день (да и в любой другой) я не видел, чтобы хоть кто-то из детей выходил за ограду приюта. Весь их мир был сжат до этой крошечной территории – дом и дворик. В этом мире не знали игрушек. Книг тут было немного; бытовой техники, как и мебели, не было совсем. Но даже в таких пещерных условиях контраст между этим миром и внешним не мог быть разительней. Вне этих стен я видел омерзительный лик зла и последствия его сокрушительного удара по стране. А под этим кровом я нашел удивительно безопасное и счастливое прибежище, где улыбались, смеялись и играли дети.

* * *

В тот же день я отправился в свою первую «разведку». Это я просто красиво сказал, а на самом деле лишь прогулялся с владелицами приюта на городской базар – посмотреть, что купить на ужин детям. Еще я напросился к ним в компанию, ибо счел так: если моя организация намерена снабжать приют и оказывать помощь, то стоит узнать из первых рук, чем богаты местные лавки.

Если коротко: немногим!

Козлятина. Верблюжье мясо. Все, мясо кончилось. И бог его знает, на продажу ли растили и забивали скот, – или же местный фермер, помня, что нет худа без добра, освежевал самую отощалую скотину, то ли павшую от жажды или болезни, то ли случайно погибшую на минных полях.

Назвать это мясо хоть каким-то «сортом» не поворачивался язык. Дома, на ферме, я насмотрелся на убоину, и меня почти не тошнило при виде подвешенных над прилавками освежеванных туш, боков и окороков сырого мяса. Но когда хозяйки указали на козлиную тушу – ну, вроде бы козлиную, – и когда мясник, прежде чем отпилить тощую ногу, смачно, плашмя, хряпнул по куску ножом, разогнав целое облако