Три метра над небом. Я хочу тебя - Федерико Моччиа

Дама уставилась на меня, раскрыв рот.

— Синьора, знаете ли, это можно выразить массой других способов… Но одно дело — когда это шутка, как если бы, например, Бениньи напрыгивал сзади на Карру[1]. А здесь речь о моей матери.

Разницу синьора понимает. Неожиданно она снова становится серьезной. Наступает молчание. Тогда я пытаюсь снизить драматичность.

— Как сказал бы Полло, от «Beautiful»[2]меня понос пробирает!

Вместо того, чтобы возмутиться, дама смеется: отныне мы единомышленники.

— А дальше что? — спрашивает она в нетерпении, чтобы услышать продолжение сериала.

И тогда я спокойно, без эмоций, продолжаю свой рассказ. Я объясняю ей, почему я хотел уехать в Америку: я хотел спрятаться там на курсах графики.

— И поскольку даже в большом городе можно случайно встретиться, лучше совсем оттуда убраться. Начать новую жизнь, встретить новых людей, и главное — никаких воспоминаний. Первый год был мучительным: как трудно было говорить по-английски, хорошо, если случайно встречался итальянец, который мог помочь. Все очень интересно, жизнь, наполненная красками, музыкой, звуками, движением, праздниками, событиями. Все вокруг шумит, не затихая. Ни в одном разговоре не звучало ее имя, ничто о ней не напоминало даже намеком. Баби. Это были бессмысленные дни, когда сердце отдыхало, и душа и мозги тоже. Баби. И невозможно вернуться к прошлому, оказаться под ее окнами, встретить случайно на улице. Баби. В Нью-Йорке — ни малейшей опасности… В Нью-Йорке не звучит песня Баттисти: «И если вдруг я вспомню о тебе, просто подумаю, что тебя нет, и незачем страдать, потому что знаю, я знаю точно: ты не вернешься»[3]. И не нужны лицемерные уловки, чтобы не оказаться в местах, где она тоже бывает. Баби.

Дама улыбается.

— Я тоже знаю эту песню. — И она напевает что-то невразумительное.

— Да-да, именно эта.

Я пытаюсь прервать этот концерт самодеятельности. Меня спасает самолет. Тр-р-р. Сухой, металлический звук. Резкий рывок — и самолет слегка встряхивает.

— О Боже, что это? — синьора наваливается на мою правую, единственную свободную руку.

— Это шасси, не волнуйтесь.

— Да как же не волноваться! Это от них столько шума? Такое впечатление, что они отвалились.

Невдалеке стюардесса и другие члены экипажа садятся на свободные места и на какие-то странные боковые сидения рядом с выходом. Я ищу глазами Еву, нахожу ее, но она больше не смотрит в мою сторону. Синьора пытается отвлечься самостоятельно. Ей это удается. Она отпускает мою руку в обмен на последний вопрос.

— Почему у вас все закончилось?

— Потому что Баби нашла другого.

— Да как же так? Она же была ваша девушка? После всего, что вы мне рассказали?

Похоже она получает удовольствие, вставляя мне в рану палец. Приземление отошло на задний план. Дама забрасывает меня вопросами до последнего момента и даже в запальчивости переходит на «ты». И заходит еще дальше.

— С тех пор, как вы расстались, ты занимался любовью с какой-нибудь другой женщиной? — И новая пикирующая бомбардировка: — Вы бы смогли начать сначала?

Я пережидаю этот шквальный огонь.

— А простить ты мог бы? Ты об этом говорил с кем-нибудь?

То ли от пива, то ли от ее настойчивых вопросов у меня закружилась голова. А может, она заразилась от любви, которую мне никак не забыть. Я уже ничего не понимаю. Слышу только барабанную дробь мотора и характерный звук турбины перед заходом на посадку. А-а! У меня идея, я знаю, как спастись от этого допроса…

— Смотрите, огни посадочной полосы. Мы, похоже, не успеем приземлиться, — говорю я со смехом, снова чувствуя себя хозяином положения.

— О Боже, правда, вот они…

Она в ужасе прилипает к иллюминатору: смотрит на самолет и крылья, они почти касаются земли и неуверенно дрожат. Легким движением старой пантеры она хватает на лету мою правую руку. Снова смотрит в иллюминатор. В следующий миг она вжимается затылком в подголовник и изо всех сил упирается ступнями в пол, будто хочет сама затормозить ногами. В мою руку вонзаются ее ногти.

Мягкий рывок, самолет касается земли. Турбины сразу же начинают вращаться в противоположном направлении, громадная стальная масса дрожит всеми своими креслами, кресло моей соседки — не исключение. Та держится до конца. Крепко зажмурившись, она вцепилась в мою руку и дрожит.

Командир корабля объявляет, что мы приземлились в римском аэропорту Фьюмичино.

— Температура за бортом…

В задних рядах сделали скромную попытку поаплодировать, но сразу затихли: этот обычай постепенно уходит в прошлое.

— Ну вот, все прошло нормально.

Синьора облегченно вздыхает:

— Слава Богу!

— Может быть, еще увидимся.

— Да, мне было очень приятно поговорить с тобой. А все, что ты мне рассказывал, — это правда?

— Это такая же правда, как и то, что вы чуть не оставили меня без руки.

Я показываю ей правую руку и следы от ногтей.

— Ой, простите меня.

— Да ничего.

— Покажите-ка.

— Да нет, серьезно, ничего страшного.

В салоне один за другим начинают звонить мобильники. Пассажиры улыбаются и принимают умиротворенный вид, как это обычно бывает после посадки. Многие открывают верхние полки и вынимают пакеты с подарками из Америки, более или менее бесполезными вещами; потом выстраиваются в проходе, надеясь выйти побыстрее. После стольких часов неподвижности, когда, сидя в своих креслах, ничего не остается, как подводить итоги прожитых лет, можно снова вернуться к суетливой жизни, когда некогда думать, когда принимаются неправильные решения, — вернуться к последнему рывку перед финишем.

— До свидания.

— Спасибо, удачного дня.

Более или менее симпатичные стюардессы выстроились у выхода из самолета. Ева с профессиональной улыбкой прощается с пассажирами.

— Спасибо за пиво.

— Это моя работа, — она улыбается мне более естественной улыбкой. А может, мне так кажется.