Подвал. В плену - Николь Нойбауэр

Вехтер уселся напротив него и стал ждать. Этому он научился у Хранителя Молчания. Уметь ждать. Самые важные вопросы он пока еще не хотел и не мог задать. Вехтеру нужно было лишь узнать его имя, телефонный номер родителей, но больше всего он желал спокойно понаблюдать за ним, увидеть его реакцию после первых минут ареста. Однако главный комиссар не заметил ничего. Если бы Вехтер закрыл глаза, то за считаные секунды понял бы, что не может вспомнить, как выглядит этот парень. А тот словно не замечал ничего вокруг.

Но у них есть время. Парень у них в руках.

«Это ты убил?» – мысленно спросил его Вехтер.

Его глаза – словно тонкий прозрачный лед, сквозь который можно смотреть в глубину. А на дне таятся ответы.

«Что ты видел? – продолжал молча спрашивать комиссар. – Не говори мне этого. Не говори пока. Время еще не пришло».

Дверца резко распахнулась. Внутрь протиснулся Ханнес, стряхивая хлопья снега с волос.

– Где родители? – спросил он.

– Пока еще не знаем. – Вехтер снова повернулся к парню. Он охотно подождал бы и посмотрел, что родится из этой тишины, но момент был потерян. Теперь можно задавать любые вопросы. – Мы должны уведомить твоих родителей. Как нам с ними связаться? Где твоя семья?

Вехтеру показалось, что, когда прозвучал последний вопрос, глаза мальчика слегка прищурились, но, возможно, виноваты в этом были вспышки мигалок.

– Кто ты?

– Для меня это слишком долго. – Ханнес наклонился вперед, к мальчику, быстрым движением вытащил из кармана его куртки кошелек и раскрыл его, прежде чем Вехтер успел вмешаться.

– Carte nationale d’identité, – прочел он. – Французский паспорт. Оливер Паскаль Баптист. Четырнадцать лет. Пиенценауэрштрассе. – Ханнес взглянул на мальчика, нахмурив брови, и уточнил: – Это же в Герцогпарке, да?

Герцогпарк – район вилл вдоль реки Изар, где за многометровыми заборами жили богачи, которые время от времени подавали иски на городские власти за то, что трамвай на улице слишком шумит. Подросток не походил на жителя этого района. На нем был грязный пуховик, его длинные локоны сбились в колтун. Но он не был похож и на убийцу: на такое способны вообще единицы. «Уличный мальчишка, вор, который пытался раздобыть несколько евро на очередную дозу и которого жертва застала на месте преступления», – вот о чем сначала подумал Вехтер. Но они не нашли следов взлома на входной двери. А место жительства в элитном районе Мюнхена позволяло разыграться воображению. Нет, нельзя таким заниматься. Это не игра.

– Ты меня понимаешь? Est-ce que tu parles allemand?[3] – спросил Ханнес, не сводя глаз с мальчика, словно готовясь к прыжку.

Это было слишком. Присутствие второго полицейского уже само по себе было лишним. Чем дольше Ханнес расспрашивал парня, тем глубже тот забирался в свою раковину.

– Оставь его в покое, – вмешался Вехтер.

– Ты и так все время держишь его в покое. Это ни к чему не приведет.

Ханнес помахал рукой перед глазами мальчика, но тот продолжал смотреть на голубые отблески мигалок. Он постоянно накручивал на палец и растягивал прядь своих вьющихся волос, затем снова отпускал, позволяя ей отскочить. На его пальцах и ладони виднелись темно-коричневые пятна. Кровь? Другой рукой парень обхватил живот, засунув ее под куртку. Четырнадцать лет. Он такого же возраста, как…

– Я вроде тебя спрашиваю! – резко произнес Ханнес.

Казалось, мальчик совсем его не слышал, лишь играл прядью волос. И вдруг – рывок! – локон остался у него в руке. Лицо его при этом ничуть не изменилось.

– Да отвечай же наконец! Я тебя кое о чем спросил! – Ханнес ударил рукой по внутренней стороне двери.

От хлопка мальчик вздрогнул, лицо его исказилось, по щекам потекли слезы.

Вехтер схватил Ханнеса за руку и сказал:

– Мы просто хотим узнать, где живут твои родители.

Вместо ответа Оливер завыл еще громче.

– Пойдем. – Вехтер открыл дверь и вытащил Ханнеса наружу.

От холода на миг перехватило дыхание. Только когда дверь автомобиля захлопнулась, он произнес:

– Это ничего не даст. Мы должны прерваться. Я не хочу допрашивать его без родственников.

– Да брось, не время сейчас для этого. Мы же не работники социальной службы на вокзале! – взорвался Ханнес.

– Ты же видишь, что ему сейчас все как об стенку горох.

Ханнес взглянул на полицейскую машину и зашипел в ответ:

– Я не люблю, когда меня разводят. В этом возрасте у них открывается чудесный актерский талант. В отличие от тебя, я могу это оценить.

Вехтер скрестил руки на груди:

– Сейчас мы поедем и покажем его врачу. До утра я не хочу его допрашивать. А потом будем проводить допрос только в присутствии родителей. Ты пробей пока его данные по компьютеру. Ordre du mufti[4].

Не дожидаясь ответа Ханнеса, он снова забрался в машину и положил руку на плечо Оливеру. От этого прикосновения тот вздрогнул.

– Все хорошо. Хорошо. Мой коллега покажет тебя доктору, тот возьмет у тебя кровь на анализ, – говорил он, словно это могло как-то утешить мальчика.

Вехтер взял его под руки и помог выйти из машины. Парень качался и держался за живот, лицо его исказила гримаса боли.

– Погоди-ка. С тобой все в порядке?

Но Оливер молча осел ему на руки. Колени Вехтера едва не подкосились. Как этот доходяга может быть таким тяжелым? Комиссар попытался опустить его на землю, но так, чтобы мальчик не ударился лицом о лед. Ханнес быстро пришел коллеге на помощь и подхватил парня под руки. Вдвоем они осторожно уложили его на землю. Куртка и футболка задрались, обнажив живот.

– Вот дерьмо!

Ханнес поднял одежду еще немного выше. Даже в тусклом свете уличных фонарей были видны синяки и кровоподтеки. Рука мальчика вяло опустилась на обледенелый тротуар, пальцы, разбитые на костяшках, скрючились. Он словно привлекал к себе снежинки, которые ложились ровным слоем на его одежду, на обнаженную кожу и таяли.

Вехтер первым отошел от мимолетного шока и схватился за телефон:

– Нам не нужны психологи, нам скорая нужна!

– Опять роза, господин Паульссен. Вы все время рисуете розы.

Паульссен наблюдал, как сиделка взбивает подушки и закрывает окно. Волосы у нее были черные, словно лакированные, а спина узкая, как у ребенка. Поставив на стол стакан с водой, она провела рукой по его плечам, распространяя аромат весны и чего-то еще. Но чего? Память об этом напрочь стерлась. Не как все остальные воспоминания, которые уходили, словно растворяясь в тумане. Это оставило после себя дыру, будто кто-то вырезал его ножницами, чтобы приклеить в другом месте.