Пустая карта - Настасья Карпинская

– У нас бухгалтера из одной конторы.

– Понятно.

– Светлана не вытягивает?

– Она в чистую может считать, а мне надо, чтобы дважды два пять вышло, а точнее дважды два семьсот восемьдесят шесть миллионов двести шестьдесят тысяч.

– Это стоимость той квартиры в новом квартале? – брови Даяны вскинулись вверх, – и чем тебе старый фонд не нравится?

– Мне нравится эта.

– У меня таких талантливых нет, но я постараюсь расспросить парочку знакомых.

– Не волнуйся, я найду выход.

– А если нет, то я останусь без новой тачки Усманов, – при этом Даяна делано взмахивает ресницами, что вызывает мой хохот, это совсем не ее амплуа и она об этом прекрасно знает, – так что я теперь тоже переживаю.

– Теперь знаю чем тебя можно купить, тачкой. А брюлики подойдут? Так на будущее, что бы знать.

– Слав, ты же знаешь что не в машине дело, – произнесла уже совершенно серьезно, поправляя ворот моей рубашки. Если бы она хотела она могла бы три новых люксовых тачки купить и не испытать при этом никаких затруднений, мы оба это понимаем.

– Знаю, и спасибо за это, – сжав ее прохладные пальцы, поднес их к своим губам, касаясь, поцелуем.

***

– Алексеева Ольга Викторовна. На выход, – слова, которые я ждала долгие два года, шаг за шагом по казарменным коридорам в неверии, что уже через четверть часа я выйду за ворота колонии, – вещи на досмотр, – расстегиваю небольшую сумку, ставя ее на оббитый нержавейкой стол. – Документы. Распишись. – Я забираю протянутые бумаги с паспортом и ставлю свою подпись, в каких-то табелях. – Вещи твои, – мне протягивают небольшой пакет, в котором лежит золотой браслет, два тонких кольца и небольшие, золотые серьги, – это то, что было на мне в момент поступления в колонию, колонию общего режима номер пять. Украшения из драгоценных металлов в таких местах под запретом, носить разрешалось только бижутерию, поэтому их сразу изъяли. За эти года я и забыла, что они вообще у меня были. Молча, забираю пакет, засовывая его в сумку. – На выход, – резко раздается от конвоира и мы, минуя пост, выходим на улицу. Через двор к первым воротам, предъявление документов на КПП и быстрым шагом ко вторым воротам, ноги обутые в резиновые сапоги месят весеннюю грязь, которая налипает на обувь тяжелыми комьями, но я иду, не обращая на это внимание, лязг железных засовов и дверь, наконец, распахивается.

– Ну, что Алексеева до встречи, – улыбаясь, произносит конвоир.

– Нет уж, прощайте.

– От сумы до тюрьмы, – раздается в след и он, смеясь, закрывает за мной дверь.

Вытащив из сумки пачку сигарет, чиркнула спичкой, подкуривая, и сделав затяжку, двинулась по обочине проселочной дороге в сторону виднеющегося вдалеке поселка городского типа. Сапоги месили грязь, а погода неумолимо напоминала о прошлом.

На календаре 19***год мне семь. Я жую битум на стройплощадке неподалеку от дома, бегаю постоянно с разбитыми коленками, вечерами смотрю спокойной ночи малыши, а по праздникам езжу с мамой и папой в детский мир. Деревья еще большие, мир бескрайний и дружелюбный и все еще впереди. Именно так мне и казалось. А потом ушел отец.

Просто собрал в потертый чемодан свои вещи и не обращая внимания на мать, застывшую у стены в коридоре, как изваяние, ронявшую молчаливые слезы и держащую на руках трехмесячную Алинку, ушел. Поцеловал меня в макушку и ушел. И мой мир разрушился, точнее, будет сказать, что просто мои розовые очки присущие всем детям, в одно мгновение разбились, оголяя и открывая неприкрытое зло этого мира, его грязь, боль, и беспощадность. Тогда тоже была такая же весенняя слякоть и грязь, я вышла гулять, резиновые сапоги тонули в грязной жиже, издавая чавкающие звуки, я бродила по детской площадке у дома, несмотря на моросящий дождь, не желала идти домой, где была орущая Алинка и тихо плачущая мать.

Это случилось двадцать три года назад, отец так и не вернулся, а я до сих пор помню те резиновые зеленые сапоги, облепленные весенней грязью с крапинками от дождевых капель.

Улицы ПГТ* тоже не особо отличались чистотой, но тут хотя бы был асфальт и идти стало легче.

– Эй, ребятня, – окликнула пацанов лет восьми, гоняющих мяч у одного из частных домов, – где у вас тут вокзал?

– До конца улицы и налево, там станция.

– Спасибо, – отфутболила подкатившийся ко мне мяч обратно мальчонке и, улыбнувшись, подмигнула.

Войдя в одноэтажное кирпичное здание, облезшее снаружи и не видавшее ремонта со времен развала советского союза внутри. Я направилась к окнам с надписью «касса». Словно в машину времени попала, мраморные полы, крашеные эмалью не в один слой подоконники и уже от времени пожелтевшие, потрескавшиеся, и местами облупившиеся. Открывавшие в этих «срезах» целую историю. Беленые потолки со старыми люстрами и желтыми подтеками из-за прохудившейся крыши, деревянные полуразвалившиеся кресла в зале ожидания и часы большие, круглые с белым циферблатом, черными цифрами и бледно зеленым корпусом, казалось намертво замурованные в стену.

– Билет до Н-ска, сколько стоит? – обратилась в окно, заставляя грузную женщину лет сорока пяти, оторваться от своего вязания.

– Ускоренный, обычный?

– Разница в стоимости большая? И какой ближайший? – денег в кармане кот наплакал, выданный ЕДП плюс компенсация на билет до Н-ска и заработанные копейки за последние отработанные дни*, итого и двух тысяч нет. Но я готова была отдать их все, лишь бы как можно быстрее увидеть мать и сестру.

– Ускоренный – четыреста рублей, обычный – двести двадцать. Ближайшая посадка в двенадцать тридцать восемь, экспресс.

– Давайте ближайший, – протянула паспорт в окошко.

– Сколько билетов?

– Один.

Убрав паспорт с билетом в сумку, двинулась единственному киоску в этом здании, на вывеске которого было написано от руки фломастером «Горячий кофе».

– Девушка, кофе можно?

– Вам черный или три в одном?

– Черный с сахаром, а пирожки есть?

– С картошкой, капустой, беляши, сосиска в тесте, самса.

– С капустой один, пожалуйста.

Никогда еще обычная еда не казалась мне настолько вкусной, то ли дело в том, что кофе я за эти два года почти не видела, то ли, то что ела я не в казарме со всеми, а на свободе.

Людей становилось все больше, и в какой-то момент даже в глазах зарябило от количества красок в одежде, привыкла к серой безликой робе и такой же серой форме надзора. Когда объявили подходившую электричку, все двинулись на перрон и я, перекинув сумку через плечо, двинулась за всеми.

Четыре с половиной часа в мыслях о доме, о маме и в своем чувстве вины перед ней. Я вышла на перрон в своем городе, силясь вспомнить на какой автобус мне нужно сесть и одновременно поражаясь тому, как информация, которую я знала с детства, стерлась в моей памяти за эти два года.