Мифология. Бессмертные истории о богах и героях - Эдит Гамильтон

Тем не менее и в этой радужной картине есть много темных мест. Преобразование сонма божеств шло медленно и до конца не завершилось. Долгое время во всем, кроме внешнего облика, очеловеченные боги были далеки от идеала, не слишком отличаясь поведением от тех, кто их почитал. Да, небожители были гораздо привлекательнее и могущественнее людей и, разумеется, обладали бессмертием, однако зачастую совершали абсолютно непозволительные для благочестивого человека поступки. Гектор в «Илиаде» выглядит несравненно благороднее любого из небожителей, а Андромаха — достойнее и Афины, и Афродиты. Гера из тех богинь, в ком крайне мало человечности. Почти любой из сиятельных богов, кого ни возьми, способен на жестокость и подлость. И в гомеровский период, и намного позже представления о добре и зле на Олимпе оставались весьма ограниченными.

Хорошо заметны в этой картине и другие мрачные тени — следы архаического прошлого, когда боги были звероподобными. О нем напоминают козлоногие сатиры и полулюди-полукони кентавры. Геру часто называют «волоокой». Она словно пронесла этот эпитет через весь процесс превращения из обожествленной коровы в верховную богиню, имеющую абсолютно антропоморфные черты. Некоторые сюжеты обнаруживают явную связь с эпохой жертвоприношений. Однако поразительны вовсе не отголоски диких верований сами по себе — удивляет их немногочисленность.

Мифические чудовища, безусловно, предстают в самых невероятных обличьях. Это и горгоны, и гидры, и химеры. Но они нужны лишь для того, чтобы показать героя-победителя во всем блеске его славы. Что ему делать без чудовищ? Кого повергать в прах? Не исключено, что великий мифологический герой Геракл — олицетворение самой Греции: он сражался с чудовищами и освободил от них землю, как Греция освободила остальной мир от чудовищной идеи превосходства нечеловеческого над человеческим.

Хотя греческая мифология состоит в основном из историй о богах и богинях, не следует воспринимать ее как своего рода Библию и изложение догматов греческой религии. Согласно последним трактовкам, подлинный миф не имеет с религией ничего общего. Это способ в иносказательной форме истолковать явления природы, объяснить, как возникло мироздание и отдельные его элементы: люди, животные, то или иное дерево либо цветок, солнце, луна, звезды, откуда берутся бури, извержения, землетрясения — словом, все сущее и происходящее. Громы и молнии мечет Зевс-громовержец. Вулкан извергается оттого, что заточенное в недрах горы чудовище рвется на волю. Созвездие Большой Медведицы не уходит за горизонт, потому что когда-то на него разгневалась богиня и запретила опускаться в море. Мифы — это предшественники науки, первые попытки человека разобраться в том, что он видел вокруг. Однако в обширной коллекции мифов много и таких, которые ничего не объясняют. Это просто занимательные истории вроде тех, которые обычно рассказывают, чтобы скоротать время долгими зимними вечерами. К ним относятся, например, не связанный ни с какими событиями в природе миф о Пигмалионе и Галатее, сказание о походе аргонавтов за золотым руном, легенда об Орфее и Эвридике и масса других. Теперь это общепризнанный факт, поэтому можно больше не выискивать в каждом женском персонаже олицетворение луны или зари, а в событиях жизни героя — солярный миф. Из древних преданий рождалась не только наука, но и литература.

Между тем религия в мифах в известной мере все-таки присутствует. Пусть не на переднем плане, однако вполне ощутимо. В греческой литературе от Гомера до великих трагиков и даже более поздних авторов постепенно углублялось осознание того, что нужно человеку и что он должен ожидать от своих богов.

Зевс-громовержец когда-то, по всей вероятности, был богом дождя. Он главенствовал даже над солнцем, поскольку каменистая греческая земля нуждалась в дождях больше, чем в солнечном свете, а значит, претендовать на роль верховного бога мог в первую очередь тот, в чьих силах было напоить поля живительной влагой. Но Зевс у Гомера не природное явление. Это антропоморфный персонаж, обитающий в мире, куда уже проникла цивилизация, и, разумеется, имеющий представление о добре и зле. Представление довольно примитивное, надо сказать, и в основном применимое к другим, а не к себе, но все-таки его хватает, чтобы карать лгунов и клятвопреступников, гневаться на непочтительное обращение с мертвыми, сочувствовать и помогать Приаму, когда тот идет к Ахиллу со слезной мольбой. В «Одиссее» Зевс поднимается на ступень выше. Один из персонажей поэмы, старый свинопас, говорит, что нищих и странников к нему приводит Зевс и отказать в помощи убогому означает нарушить волю Громовержца. Как утверждает Гесиод в строках, написанных ненамного позже гомеровских, а может быть, и одновременно с ними, тот, кто обидит просителей, странников или сирот, «вызовет гнев самого Кронида»[6].

Затем спутницей Зевса стала Справедливость. Это было новое понятие. Вожди-завоеватели в «Илиаде» справедливости не хотели: они стремились присвоить все, что приглянется, по праву сильного, поэтому желали бога, который благоволит сильным. Гесиод же, как земледелец, живший среди бедняков, понимал, что необходим другой бог, справедливый. «Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная, / Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды. / Людям же правду Кронид даровал — высочайшее благо»[7], — писал Гесиод, отводя Справедливости место на троне рядом с Громовержцем. Эти строки свидетельствуют о том, что страдания обездоленных достигли небес и покровитель сильных превратился в защитника слабых.

За историями о Зевсе любвеобильном, Зевсе боязливом, Зевсе комичном проступает совсем иной образ, формирующийся по мере того, как люди стали глубже понимать требования, предъявляемые жизнью, и осознавать, что нужно человеку от бога, которому он поклоняется. Этот Зевс постепенно вытесняет своих предшественников, пока не завладевает авансценой безраздельно. Как писал на рубеже I–II вв. н. э. Дион Хрисостом, теперь он «наш Зевс», превратившийся в «подателя дыхания, жизни и всех благ, отца, спасителя и хранителя всех людей»[8].

В «Одиссее» говорится, что «все мы, люди, имеем в богах благодетельных нужду»[9], а сотни лет спустя Аристотель скажет: «Добродетель, многотруднейшая для смертного рода, краснейшая добыча жизни людской»[10]. У греческих авторов, вдохновлявшихся мифологическими сюжетами, с самого начала присутствует представление и о божественном совершенстве, и о добродетели. Неодолимая тяга к этим высоким идеалам побуждала поэтов неустанно трудиться над созданием их зримого воплощения, что и привело в конце концов к трансформации Громовержца в «отца и бессмертных и смертных»[11].