Черный ящик - Амос Оз

К тому же, развод освободил тебя от всякой ответственности перед Боазом и от всяких обязательств по отношению ко мне. Все это я помню наизусть, Алек. Нет у меня никаких надежд. Я пишу тебе – словно стою у окна и беседую с горами. Или обращаюсь к межзвездной тьме. Отчаяние – это твоя область. Если хочешь – определи и для меня место в твоей классификации.

Ты все еще жаждешь мести? Если это так, то в данный момент я подставляю тебе вторую щеку. И свою, и Боаза. Пожалуйста, бей изо всех сил.

Нет, я все-таки пошлю тебе это письмо, хотя минуту назад отложила перо и решила отступить. Ведь мне нечего терять. Все пути предо мной закрыты. Пойми: ведь если даже полицейскому инспектору или социальному работнику удастся убедить Боаза пройти какой-нибудь "курс реабилитации", принять помощь, устроиться в другое учебное заведение (а я не верю, что это им удастся), – у меня все равно нет денег.

А у тебя их много, Алек.

И нет у меня связей, в то время как ты можешь сдвинуть с места любое дело с помощью трех телефонных звонков. Ты – умный и сильный. Или был умным и сильным – семь лет тому назад. (Мне рассказали, что ты перенес две операции, но не могли объяснить – какие. Надеюсь, что теперь ты в порядке).

Больше я распространяться не стану, чтобы ты не воспринял мои слова как лицемерие, самоуничижение. Лесть. А я и не отрицаю, Алек: я готова пресмыкаться перед тобой – сколько тебе угодно. Я готова сделать все, что ты потребуешь. И именно это я имею в виду: "все". Лишь бы ты спас своего сына.

Будь я поумнее, я бы зачеркнула слова "своего сына" и, чтобы не раздражать тебя, написала вместо них "Боаза". Но смогу ли я зачеркнуть правду? Ты – его отец. Что же до моего ума. То ведь ты давно уже решил про себя, что я полностью свихнулась.

Теперь я изложу свое предложение: отныне я готова признаться письменно, в присутствии нотариуса, если ты этого хочешь, что Боаз – сын любого человека, на которого ты мне укажешь. Самоуважение убито во мне уже давно. Я подпишу любую бумагу, которую положит передо мной твой адвокат, если взамен этого ты немедленно согласишься оказать Боазу первую помощь. Скажем так: гуманитарную помощь. Скажем: акт милосердия по отношению к совершенно чужому ребенку.

И вправду, когда я перестаю писать и задумываюсь о нем, Боаз видится мне чужим и странным. Я настаиваю на этом определении: Боаз – странный ребенок. Не ребенок. Странный человек. Меня он называет шлюхой. Тебя он называет собакой. А Мишеля – "маленький сутенер". Себе же он взял (даже в документах) мою девичью фамилию (Боаз Брандштетер). А учебное заведение, куда мы с таким трудом его определили по его же просьбе, он называет "чертов остров".

А теперь я открою тебе кое-что, и ты можешь использовать это против меня. Родители мужа ежемесячно посылают нам из Парижа немного денег, чтобы мы могли содержать Боаза в этой школе, хотя они никогда его не видели, а Боаз даже не слышал об их существовании. Люди они очень небогатые (эмигранты из Алжира), у них, кроме Мишеля, еще пятеро детей и восемь внуков – во Франции и в Израиле.

Послушай, Алек. О том, что было в прошлом, я в этом письме не скажу ни слова. Кроме одного, о чем я никогда не забуду, хотя ты наверняка теряешься в догадках – откуда и каким образом мне стало это известно. За два месяца до развода Боаз был помещен в больницу "Шаарей цедек" в связи с болезнью почек. Болезнь проходила с тяжелыми осложнениями. Без моего ведома ты отправился к профессору Блюменталю, чтобы узнать, может ли взрослый человек, в случае необходимости, пожертвовать свою почку восьмилетнему ребенку. Ты собирался пожертвовать своей почкой, предупредив профессора, что у тебя есть лишь одно условие: ни я, ни ребенок никогда не должны узнать об этом. Я и в самом деле не знала, пока не подружилась с доктором Адорно, ассистентом профессора Блюменталя, тем самым молодым доктором, которого ты собирался привлечь к суду за преступную халатность при лечении Боаза. Если ты все еще читаешь, то в эту минуту ты наверняка становишься еще бледнее, резким движением хватаешь зажигалку, подносишь огонь к губам, забыв, что трубка твоя осталась лежать на столе, и заново убеждаешься, что был прав: "Ну конечно, доктор Адорно. Кто же еще?"

И если ты до сих пор не уничтожил мое письмо, то именно теперь – самый подходящий момент, чтобы уничтожить его. А заодно – и меня. И Боаза. А потом Боаз выздоровел, а вслед за тем ты изгнал нас из своей виллы, отобрал у нас свое имя, вычеркнул нас из своей жизни.

Тебе не пришлось пожертвовать своей почкой. Но я верю, что ты всерьез собирался сделать это. Потому что у тебя, Алек, все очень серьезно. Этого у тебя не отнять – твоей серьезности.

Я снова заискиваю? Если хочешь, я готова признать это: заискиваю. Пресмыкаюсь. На коленях пред тобою, а лоб касается пола. Как тогда. Как в наши лучшие дни.

Потому что терять мне нечего. И то, что я пресмыкаюсь, не имеет для меня никакого значения. Я сделаю все, что ты мне прикажешь. Только не медли, потому что через две недели его выбросят на улицу. А там уже кое-кто ждет его.

Ведь в мире нет ничего, что было бы тебе не по силам. Пошли твоего адвоката, это чудовище. Быть может, по твоей протекции, примут Боаза в морское училище. (Есть у него странная тяга к морю, еще с самого раннего детства. Ты помнишь, Алек, в Ашкелоне, лето накануне Шестидневной войны? Тот водоворот? Рыбаков? Рыбачью барку?) И последнее, перед тем, как я запечатаю письмо: я буду спать с тобой, если ты этого захочешь. Когда захочешь. И как захочешь. (Мой муж знает об этом письме и даже поощрял мое желание написать тебе – кроме последней фразы.) А теперь – если тебе захочется – ты можешь меня уничтожить. Сделай фотокопию этого письма, подчеркни последнюю фразу своим красным карандашом и пошли моему мужу. Это отлично сработает. Признаюсь: я обманывала, когда писала прежде, что терять мне нечего.

Значит так, Алек, теперь мы всецело в твоих руках. Даже моя маленькая дочка. И ты сделаешь с нами все, что только захочешь.

Илана (Сомо)

* * *

Госпоже Илане Брандштетер-Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим, Израиль

Экспресс Лондон, 18.2.76

Госпожа!

Вчера мне было переслано из США Ваше письмо от 5.2 сего года. Я отвечу лишь на небольшую часть тех вопросов, которые Вы затронули в нем.

Утром я говорил но телефону с одним из своих знакомых в Израиле. Следствием этой беседы было то, что вскоре мне позвонила по собственной инициативе директор сельскохозяйственной школы, в которой учится Ваш сын. Мы пришли к соглашению, что исключение из школы отменяется, вместо этого в его личное дело будет занесено строгое предупреждение. Тем не менее, если выяснится, что Ваш сын предпочитает – как Вы на это туманно намекаете в письме, – морское учебное заведение, у меня есть веские основания предполагать, что это вполне возможно (при посредстве адвоката Закхейма). Адвокат Закхейм переведет Вам чек на две тысячи долларов (в израильских лирах и на имя Вашего мужа). Вашего мужа просят письменно подтвердить получение указанной суммы как безвозмездной ссуды ввиду вашего трудного положения. Но это ни в коем случае не может стать прецедентом, либо выражением неких обязательств, которые мы принимаем на себя. Ваш муж должен также дать свои заверения, что с Вашей стороны не последует никаких новых требований в будущем. (Я надеюсь, что бедное и весьма многочисленное семейство из Парижа не собирается пойти по Вашим стопам и просить у меня финансовой поддержки.) Что же до остального, что содержится в Вашем письме, – главным образом грубой лжи, грубых противоречий, да и просто грубостей – я обхожу все это молчанием.