Левая сторона - Вячеслав Пьецух

— Вот зачем он это сделал? — произнес в тяжелой задумчивости Веня Ручкин. — Поди пойми…

— А зачем он в восьмидесятом году выкрасил своей корове зеленкой хвост?

— Погодите, товарищи: еще окажется, что он в канистру булыжников натолкал…

— Нет, это вряд ли. Это будет даже для Измайлова перебор.

— А если в канистре все-таки бражка, — ё-моё, ребята, это ж неделю пить!

— Ну, неделю не неделю, а на завтра заботы нет. Угодников сказал:

— Не берите в голову, мужики. Послезавтра, если что, я еще раз Богу помолюсь, и, глядишь, опять совершится чудо.

— Я пятьдесят два года существую в этой стране и, кроме налога на яблони, что-то не упомню других чудес.

— А по-моему, у нас кругом сплошная таинственность и прочее волшебство. Вот, предположим, наша бригада который год собирает по десять центнеров зерновых, и ничего, стоит Россия, — разве это не чудеса?!

Тем временем Веня Ручкин спустил канистру на землю, с некоторым усилием открыл крышку, и воздух сразу наполнился хлебно-пьянящим духом.

— Бражка! — ласково сказал цыган Есенин, и лицо его расцвело. — Я, ребята, обожаю бражку, хотите верьте, хотите нет. От водки все-таки дуреешь, а бражка как-то скрашивает, окрыляет… одним словом, правильное питье.

Тут подоспела тетка Раиса с вареной картошкой, кислой капустой, солеными груздями, пирогами с рыбой и поминальным гороховым киселем. Мужики левой стороны расселись вокруг канистры и начали пировать. Бражка вообще не сразу сказывается на рассудке, и поэтому первое время развивался худо-бедно содержательный разговор. Впрочем, уже после третьей кружки заметно ослабли причинно-следственные связи и как-то взялись патинкой голоса.

— Я интересуюсь, а чего пьем?

— Не чего, а по какому поводу. Сегодня пьем благодаря безвременной кончине Ивана Измайлова, который, если по правде, был заноза и паразит.

— Каждый день у нас, товарищи, праздник, — вот это жизнь!

— Я сейчас разъясню, почему. Потому что настоящих, народных праздников у нас нет.

— А у меня, наоборот, такое понятие, как будто я каждый день именинник, ну и приходится соответствовать настроению, то есть с утра заливать глаза… После, конечно, настроение понижается, и к вечеру обязательно требуется чего-нибудь изломать.

— Это я понимаю, вернее сказать, не понимаю, а знаю, что так и есть. Вон мой Васька давеча в школе глобус ножом изрезал. Я его спрашиваю: ты зачем, паскуда, изрезал глобус? А ему и самому невдомек, изрезал и изрезал, видно, что-то в крови у него не так.

Вдали показался отщепенец Щукин, который волочил за собой обрывок бельевой веревки, зацепившийся за ремень. Подойдя, он присел на корточки возле канистры, достал из кармана кружку и стал ее внимательно протирать.

Веня Ручкин ему сказал:

— Все-таки слабо в тебе, Щукин, бьется общественная жилка. Обидно, конечно, но это так.

Ко всем прочим добродетелям, мужики левой стороны еще были и незлопамятны, и в скором времени Щукин уже храпел, лежа на земле и трогательно сложив ладони под головой.

Колян Угодников говорил:

— Я почему обожаю выпить… Потому что примерно после третьего стакана мне приходят разные красочные видения. Я уже не вижу, что у меня напротив вонючий пруд, а мерещатся мне какие-то мраморные лестницы, фонтаны, и моя скво разгуливает в газовом платье до полу и по-иностранному говорит. Я что думаю: вот обитаю я в Нижегородской области, а может быть, от природы я запланирован на Версаль?!

— Я вот тоже десятилетку закончил, мог бы, предположим, выучиться на зоотехника, а вместо этого я имею нищенскую зарплату и сахарную болезнь.

— Не говорите, мужики, не жизнь, а тайна, покрытая мраком!

— Это точно, соображения в нас не больше, чем в каком-нибудь млекопитающем, ну ничего не понятно, аж жуть берет!

— Ты еще про ежика расскажи…

Затем разговор мало-помалу мешается, сбивается с пятого на десятое, и, когда мимо усадьбы Раисы Измайловой проезжает на велосипеде механизатор с правой стороны и неодобрительно покачивает головой, мужики уже положительно не в себе.

Но характерное обстоятельство: на правой стороне и живут дольше и собирают без малого канадские урожаи, а между тем левая сторона дала России одного лирического поэта и одного видного изобретателя, который замучил одиннадцать министерств.

Верить в чёрта и тем более видеть чёрта — в высшей мере неприлично для образованного человека нашего времени.

Д. Мережковский

Как известно, нечистый обыкновенно является святым отцам и запойным алкоголикам, когда последние допиваются до видений. Но бывают исключения, например: некто Казачков, служащий Пробирной палаты, отродясь в рот не брал хмельного, а между тем ему дважды являлся черт. Правда, нрава чиновник был примерного, но не настолько, чтобы его видения посещали, и вообще к святости добрые люди приходят через преодоление искуса, а Казачков с младых ногтей был человек благополучный до отупения, до тоски.

В первый раз черт ему явился после того, как он изменил жене; как-то его занесло на квартиру к приятелю, зубному технику по фамилии Петушинский, у которого в тот вечер пили и безобразничали, и одна развязная женщина оказала ему такие знаки внимания, вплоть до совсем уж неприличных, что Петя (Казачкова звали Петром) — что Петя не устоял.

В общем, он был человек, что у нас называется, порядочный, то есть именно такой, который если и сделает гадость, то потом долго казнится, и поэтому прелюбодейство, совершенное на квартире у Петушинского, изводило его совесть, как нервную систему терзает зубная боль. Он убеждал себя, что распутство у мужчин — это так называемый «птичий грех», и даже явление естественное, как прочие нормальные отправления организма, поскольку витальной силы у всякого мужика в наличии гораздо больше, чем требуется для продолжения рода (это на случай войны, эпидемий и безвременной смерти по условиям русской жизни), но все равно на душе у него было как-то подло, нехорошо. Тут-то ему и явился черт.

Дело было летом, на исходе июля, в субботу, около часа дня; Петя Казачков сидел на скамейке напротив своего подъезда и размышлял о том, что распутство у мужчин — это так называемый «птичий грех», явление естественное… ну и так далее, когда к нему подсела незнакомая женщина, очень крупная, в легком платье алого цвета, и положила ему руку с массивными золотыми кольцами на плечо.

— Уж если грешить, — сказала она каким-то странным, трубным голосом, — то последовательно, ярко и с сознанием правоты.

— Не понял?.. — отозвался Казачков, заинтересованно посмотрел на незнакомку и тут-то как раз все понял: рядом с ним примостился черт. Стоял не особенно жаркий июльский день, неподалеку ребята играли в песочнице, из окон первого этажа доносилось бубнение телевизора, воробьи скакали вокруг, поклевывая, по небу плыли обыкновенные облака, и вот те раз — рядом с ним примостился черт. Это было видно и по кольцам на пальцах, каким-то древнеперсидским, и по неженскому, злобно-внимательному выражению лица, и, главное, по глазам: они горели янтарно, противоестественно, как у собак против света, точно их что-то подсвечивало изнутри.