Русич. Последняя битва - Андрей Посняков

– Хм… вкусное, – передразнил приказчика Иван. – Как говорится, за чужой-то счет и уксус сладок… Ну-ну, не журися, шучу! Пей давай, раз вкусно. И… вот что, паря… – Раничев жестом отослал служек прочь. – Кой годок-то ты здесь, на рядке, живешь?

– Второе лето будет.

– А самому-то тебе сколь?

– Пятнадцать, боярин-батюшка.

– Угу. – Раничев довольно хмыкнул. – Это хорошо, что пятнадцать. Значит, ты всю молодежь на рядке и в Чернохватове знаешь.

– Знаю, – живо кивнул приказчик. – Чай, господине, про кого-то спросить хочешь?

– О! – Боярин натянуто усмехнулся. – Смотри-ка, умен.

Иван вдруг резко сграбастал парня за ворот и, строго взглянув в глаза, негромко спросил:

– Про Агафью, Захара Раскудряка, хозяина твоего, дочку, что на рядке болтают?

– Умм… – Парнишка испуганно захлопал глазами. – Ничего… ничего плохого не говорят, батюшка.

– А хорошего?

– Хорошего… Ммм… Весела, говорят, дева, добра, да и рукодельница.

– Рукодельница? То неплохо. А ты сам-то ее знаешь?

– Да знаю, я ж у Раскудряка живу. Да и хороводы водим… Поет звонко, заслушаешься, и на вид – краса-дева.

– Вот и славно, – отпустив приказчика, Иван подозвал служек. – Эй, вы что там, заснули, что ли? А ну, тащите еще пива!

Служки вмиг исполнили просьбу. Напившись, Иван швырнул служкам мелкую серебряную монетку – деньгу – и, выйдя из-за стола, направился к выходу. Следом за ним подался и приказчик. Правда, на полпути замешкался, обернулся, почувствовав, как сзади дернули за рукав.

– Боярину передай, Саввушка, – с поклоном попросил служка. – То сдача. Больно много целой деньги за пиво-то. Да и деньга-то не простая – ордынская.

Приказчик покривил губы:

– Да уж, ордынская-то в три раза дороже обычной. Ну так это он, может, вам и оставил.

– Мы свое уже взяли, – твердо пояснил служка. – А лишнего не надо. Уж ты возверни, а? Нам-то за боярином по улице бежать неудобно, мало ль чего удумают? Не про нас, про боярина-батюшку.

– Ладно. – Савватий пожал плечами и подставил ладонь. – Давай, передам, чего уж…

Не обманул, передал, на, мол, Иване Петрович, сдачу со двора постоялого.

– Сдачу? – подивился Иван. – Ну молодцы, честно работают!

Взяв монетку, сунул, не глядя, в кошель.

У ворот рядка – или, теперь уж, раз частокол – города – давно уже дожидались слуги во главе с Пронькой.

– Едем дальше, господине?

– Едем!

Вскочив в седло, Иван Петрович махнул на прощание рукою. Все – и редкие сейчас, в праздник, торговцы, и покупатели – поклонились боярину в пояс. Иван кивнул, улыбнулся: что и говорить, немалый доход приносил, по сути, только еще зарождающийся городок.

* * *

Когда подъезжали к Угрюмову, солнышко уже светило вовсю, жарило, отражаясь в золоченых маковках церквей. Колокольный звон плыл над городом, поднимаясь высоко в синее-синее небо; казалось, угрюмовские колокола слыхать было в соседних Ельце и Пронске. Пахло теплом, тающим снегом и первой, едва пробивающейся, травою. Впереди, едва не заливая мостик, поблескивала разлившаяся широко речка. За мостом, у пристани, у раскрытых ворот, прохаживалась принаряженная вороная стража: в пластинчатых плоских доспехах, в шеломах с разноцветными яловцами – флажками, с копьями, при червленых миндалевидных щитах.

Заметив боярский кортеж, стражники насторожились, выставив вперед копья, кое-кто из них уже бросился, побежал к воротам, однако застыл, обернулся на свист. Свистел, узнав Ивана, один из пожилых воинов. Махнул рукой, улыбнулся, успокоив своих. Иван Петрович в Угрюмове-городе человек был для многих известный – как же, именитый вотчинник! Да и у самого друзей здесь было немало, и также немало врагов-завистников.

Пронька оглянулся в седле:

– Куда поначалу, боярин-батюшка? В церкву, в корчму, на торжище?

– В церкву, в церкву, куда же еще-то? – размашисто перекрестясь на видневшиеся из-за городской стены золоченые купола храма, благостно отозвался Иван. – Чай, к обедне звонят.

– К обедне.

Тут же, за воротами, у старой башни, привязали коней, оставив для присмотра одного из молодших слуг, да, сняв шапки, пошли в церковь.

Красиво было кругом, истинно празднично. Тусклым золотом блестели оклады икон, сладко пахло ладаном и свечами. Священники в парадных облачениях творили службу… Иван не вслушивался в слова, молясь про себя и время от времени осеняя чело крестным знамением. Поставил несколько свечек: во здравие всех своих близких и ныне живущих друзей, за упокой умерших. Взяв в руки свечу за бывшего ордынца, а ныне московского дворянина Тайгая, задумался. Тайгай ведь был мусульманином, что никогда не мешало ему весело пить вино… хотя сейчас, кажется, Тайгай – православный. Ну да, ну да – крестился, а крестным сам князь был, Василий Дмитриевич. Значит, смело можно свечечку во здравие ставить. Теперь – за упокой славного воеводы Панфила Чоги, приемного отца Евдокси, за упокой еще многих, кои были когда-то дружны с Иваном, но, увы, теперь давно уж лежат во сырой земле. Это те, о которых знаешь. А ведь есть еще и другие, о которых не известно совсем ничего, – скоморох Ефим Гудок, Салим Ургенчи, Нифонт Истомин, известный в теплых морях как искатель удачи Зульфагар Нифо. Что с ними? Где они? Живы ли, нет ли? Бог весть…

Отдав дань памяти живым и мертвым, Иван принялся исподволь разглядывать посетителей храма. Искал знакомых, да что-то не видно было никого. Хотя… Нет, во-он тот боярин, что стоит со свитой напротив амвона – с ним точно встречались у князя. Как бишь его, боярина-то? А, не важно… Рядом с ним какая-то женщина в темном, накинутом на голову покрывале… вот словно бы почувствовала взгляд, обернулась. Мимолетная улыбка тронула уста. Иван озадаченно нахмурился. Кто такая? Знакомая, явно знакомая, но вот – кто? Была бы здесь супруга, Евдокся, может быть, и узнала бы, да не взял сегодня с собою жену Иван Петрович, не взял. Побоялся – едва оправилась та от лихоманки, пусть уж дома посидит до настоящего-то тепла, побережется с опаской.

Иван улыбнулся. О супруге думалось ласково, с нежностью. Еще бы… Слава господу, подарил-таки любовь. Сколько Ивану было при первой встрече с Евдоксей? За тридцать уже… а ей – примерно семнадцать. Пятнадцать лет прошло, пролетели годы, как один день, даже не верится. Уже и дети подрастают: сыновья – Мишаня с Панфилом, Катюша – дочка.

Задумавшись, поддавшись нахлынувшим вдруг мыслям, Раничев и не заметил, как подошла к концу служба. Народ, крестясь, повалил к выходу поначалу благостно, сановито, затем – поспешно толкаясь. Праздник-то – он ведь только еще начинался!

Выйдя на паперть, Иван прикрыл глаза – настолько ярким показался ему солнечный свет, впрочем, и не ему одному, после полумрака храма. Прищурившись, Раничев приложил руку ко лбу козырьком – смотрел, как в небе стремительно пронеслись птицы с раздвоенными хвостиками. Ласточки или стрижи. Летели высоко – дождя не будет, а еще примета такая была: Благовещенье без ласточек – к холодной весне. Нынче, значит, весна теплою будет. Ну оно и так видно.