Ангел зимней войны - Рой Якобсен

— Ты давно не спал, — сказал я.

Он удивленно вскинул на меня глаза.

— С прошлой недели, ага?

Я отступил на несколько шагов.

— Меня ты все равно не увезешь! — крикнул я. — Я брошусь в огонь, и привет.

До него наконец дошло, что я действительно сделаю это. Тут как раз подъехал его джип, офицер распахнул дверцу, что-то сказал шоферу и повернулся ко мне, сжимая в руках белый полушубок, бормоча, что он защитит меня от холода, во всяком случае, поможет бежать незамеченным, если я все-таки решусь на это. Я не шелохнулся.

— Русские белые или черные? — спросил я.

Он засмеялся, швырнул полушубок назад в джип и крикнул:

— Черные! Черные как черти!

Потом, кажется, буркнул: «Удачи тебе», — так тихо, что я не расслышал, может, он, наоборот, выматерился, но я предпочитаю думать, что он пожелал мне удачи, садясь в джип, который покатил вслед за другими машинами по мосту в Хулконниеми, на запад, прочь от наступающих русских.

С этим офицером мне предстояло встретиться вновь, его звали Олли, и в тот момент он был в чине лейтенанта, как и мой отец в начале доставшейся ему войны, за время которой он дослужился до капитана, а Олли так и завершил свою лейтенантом.

Я помчался назад в город и увидел, что лавка Антти не охвачена огнем целиком, во всяком случае, не полыхает всерьез, лишь что-то тлеет на кухне и окна в гостиной и спальне, точно густой простоквашей, залепило дымом. Но вырывавшиеся из соседних домов языки пламени не давали подступиться к парадной двери, я побежал в обход и только собрался вышибить заднюю дверь, которой пользовался, когда не хотел мозолить глаза Антти, как в последнюю секунду сообразил, что только довершу дело — от внезапного порыва ветра огонь мгновенно полыхнет со всей силой, и стал, наоборот, забивать щели и подвальные окна снегом, чтобы поплотнее закупорить дом.

Тут и грохот и гвалт заглушил мощный взрыв — взлетел на воздух мост, — и в свете небывалого всполоха я увидел, что лед на Киантаярви вскрылся, и озеро стало похоже на реку во время весеннего ледохода. Вдалеке, сквозь кисейную тень леса, я различал что-то текучее; оно двигалось, мельтешило и сливалось в серую реку, лениво ползшую по льду в сторону паромной переправы у Хаукиперэ, тем путем, которым я сам повел бы своих солдат, будь я Олли или его командиром. Не знаю, насколько успокоило меня мое наблюдение, в такие минуты человек думает неотчетливо, я вот и вовсе не думал, просто продолжал делать то, чем был занят: конопатил снегом швы и щели и смотрел, как последняя дорога на восток уходит под лед.

Теперь дым в доме Антти сгустился так, что стал похож на глухую стену, но сквозь заиндевевшие окна я видел, что он оставался, к счастью, серым, не желтел и не краснел, и я понял, что обойдется: и дом и лавка устоят.

Я обогнул лавку, зашел в склад, вынес свой инструмент и мешок с едой, унес все в безопасное место, в лес — а потом выжидал там много часов, глядя, как все, что жители Суомуссалми создали-нажили, исчезает в черном дыму огня, запаленного такими же людьми или их вождями; я сам удивился, но больше всего меня потряс вид горящей школы, которую я упрямо мечтал подпалить, пока в ней мучился, но теперь в пепел превращалось мое детство, воспоминания и друзья, хорошие и плохие, и маленькая церковь, она горела лучше всего почему-то, я сейчас только увидел, что она была самым красивым зданием в городе, меня в ней крестили, в ней конфирмовали, из нее я думал отправиться в последний путь, как сделали родители. Сначала огненное море напоминало огромную, разодранную звезду, протянувшую свои хищные ручищи по всему городу, потом стало похоже на шипящего змея, превратилось в сеть, набитую серыми облаками, волнами перекатывающимися в этом безумном шторме без ветра, нарастая, чтобы внезапно вздыбиться, рухнуть и исчезнуть в пышущей лавине, — так обрушивается гора, подумал я, пожар — это лавина.

В лесу я укрывался до глубокой ночи. Снег на деревьях таял, на кусачем морозе капель на лету превращалась в градины, в белые камешки, которые впечатывались в черную сажу под ногами с шипением, с каким ставят тавро на коня, в фундаментах что-то тлело, повсюду зияла голая земля, покрытая коркой пепла и слякоти, страшная, словно гнойные воспаленные раны, гангрена, но постепенно земля вновь закаменела на морозе, обратившем бездомные улицы и проулки в бетонную серую пустошь. Когда занялось утро, насколько вообще возможно утро после такой ночи, то удивительная штука — картина показалась мне более реальной, чем когда дома еще стояли целые и дрожали, как беззащитные дети. Сожженный город должен выглядеть отвратительно, словно кратер гниющей язвы на белой коже, это ужасно, мерзко, но понятно.

Выяснилось, что домов двадцать уцелели, обгоревшие или недогоревшие, со скарбом, причем не только лавка Антти, но и дом стариков Луукаса и Роозы, который я на всякий случай запер на ключ. Там сгорели только предбанник и часть крыши, так что я прямиком вошел в дом через зеленую кухонную дверь и, обнаружив фотографии сыновей и родни из Раатеваара на прежних местах, сразу понял, что останусь жить здесь, а не в пустой и проетой дымом лавке Антти, тут у меня все, что надо: стулья, стол, кровати, тарелки и приборы, правда, никакой еды, но у меня была половина свиньи и та малость, что я прихватил, пока мы собирали в дорогу Антти.

К тому же в кладовке я отыскал бочонок свиного сала, ведро замороженного молока и мешок крупной соли. Хлев сгорел, но не дотла. Я стал растаскивать закопченные стены, сухая ель отлично рубилась, и к вечеру соорудил приличную поленницу, на три-четыре недели топки.

Я сходил в лес, принес тушу, половину засолил, а остатки повесил в вымороженной кладовке. Потом я, как если б жил дома, приготовил ужин, поел и сказал себе, что будь у меня еще и кофе, все было бы почти хорошо. С этой мыслью я заснул — уронив голову на крошки на столе, а снилось, что мне надо открыть запертую дверь, а не могу, потому что не нахожу своего имени, без этого никак, а где оно? Я тру глаза, уже ничего не вижу, а имени нет как нет — сон кончился только тогда, когда я впал в полное отчаяние, проснулся я измученный и разбитый.

В зеркале над хозяйственной раковиной я увидел, что глаза у меня красные, как давленая брусника, залиты дымом и слезами, брови опалены, щеки пламенеют, а кожа на носу тоньше мушиных крыльев. Но надо было одеваться и идти в город, узнавать, что да как, я должен был пройти через это, и меня много раз спрашивали, не пожалел ли я хотя бы в эту секунду, что остался, но ответ всегда был — и будет: нет.

Те, не знаю сколько, часы, что я спал, шел снег, и теперь стояла бесподобная тишина, даже выстрелов в лесу не было слышно, только мертвенно глубокая зима и в небесах и на земле.

В тлеющих руинах мало что удавалось отыскать, лишь разлетающиеся хлопья сажи да ставший сизым инструмент, его я выуживал длинной железкой и, остудив в снегу, складывал в кучу, тоже без всякой мысли, так прибираешься, заметив непорядок в вещах, особенно любимых вещах, а я всегда был неравнодушен к инструменту; здесь попадались лопаты и вилы без черенков, ломы, куски цепей, упряжи без кожи и рукоятей, ампутированные обрубки, которым я отдал весь день, откапывая их и стаскивая в кучу перед домом Луукаса и Роозы. Взявшись за дело машинально, я разыгрался и стал прикидывать, как прилажу новые черенки и ручки, как верну к жизни все это железное добро, благодаря которому город когда-то поднялся и расцвел; отвертки, молотки, кувалды, коловороты, стамески, кантовальные крюки, клинья, подковы, рамы детских колясок, насосы, лестницы, керосиновые лампы, оконные шпингалеты и велосипедные колеса… Некоторые находки нелегко было опознать: часовой механизм, оплавившаяся набойка, обрывок собачьей цепи, шкатулка для драгоценностей, гребень для сбора ягод, дверная ручка, кронштейн для полки и пригоршня писчих перьев, их я нашел на развалинах школы; подставка от глобуса, куча рулонных штор — обугленные скелеты, мотки проводов, похожие на окаменевших насекомых. В подполе под маслобойней, не сгоревшей, но разваленной взрывом моста и со снесенной крышей, я нашел половину двухкилограммовой упаковки кофе, в доме по соседству, в подполе под тлеющей крышкой, — мешок прокопченной до коричневы муки и лукошко черных пропеченных яиц, а в следующем погребе стояли четыре банки перекипевшего ревеневого варенья, канистра теплой водки, пять покореженных консервных банок без этикеток и несколько килограммов крупы с копотью.