Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни - Филип Аллен Грин

Он тоже наркоман. Только у него другой наркотик – приемный покой.

Однажды мы разговаривали об этом. Мне было плохо, работа меня доконала. Бесконечная бойня выбивала меня из колеи так часто, что мне уже не хотелось возвращаться. Мне хотелось уйти, покончить с этим. Работать с девяти до пяти, отдыхать по выходным, как весь остальной мир. Я устал от пространства между нот, которое я делил с другими наркоманами в три часа ночи с понедельника на вторник. Я чувствовал себя в ловушке и не мог выбраться.

– Вы не сможете уйти, док, – сказал мне Том. – Да, конечно, можете попытаться. Возможно, это вам сейчас и нужно. – Он закинул таблетку нитроглицерина под язык: стенокардия не давала ему покоя. – Но это место меняет людей. Оно ловит нас на крючок, и когда такое случается, отсюда уже не уйти.

Я покачал головой. Я думал, что это не про меня. Я думал, что он ошибался, и мне-то удастся уйти. Я ушел – взял полугодовой академический отпуск. Но не прошло и двух недель, как мне сделалось плохо. Весь мир вокруг стал серым, скучным, заурядным, упорядоченным… и, что хуже всего, предсказуемым.

Врач скорой качал дыхательный мешок и что-то кричал водителю. Я видел лишь мельком, буквально секунду, и машина скрылась вдали. Я стоял на тротуаре и смотрел им вслед. Прошла минута. Собака заволновалась. Мимо прошествовала пожилая пара, вышедшая на утреннюю прогулку. Мужчина вежливо кивнул, женщина улыбнулась. Я поздоровался, они поздоровались в ответ. Аккуратные старички с хорошей кожей и идеальными зубами, крепкие и энергичные.

Во дворе напротив на идеально подстриженном газоне за столь же идеально подстриженной изгородью играли дети. В воздухе пахло весной, а небо было безоблачным и синим. Отец детей сидел на крыльце, пил кофе и читал газету. Я чувствовал себя отдохнувшим. И нормальным. Но это было ужасно.

Я должен быть счастлив и спокоен, но я думал только о той скорой, о том, как медики врываются в приемный покой и кричат о помощи.

Через два дня я прервал свой отпуск и вернулся в больницу. Увидев меня, Том кивнул с легкой улыбкой и сразу же ввел в курс дела.

– Сегодня здесь просто сумасшедший дом, док. У нас тридцать озверевших родственников в зале ожидания, и администраторы дышат нам прямо в затылок.

Его перебил громкоговоритель. Синий код в трех минутах езды. Том разразился очередной нецензурной тирадой, кинул под язык пару таблеток нитроглицерина и понесся готовить койку.

Мэнди Б., пошатываясь, вышла из палаты и рухнула ничком, разбив нос. Похоже, она где-то нашла бенадрил. Я не успел среагировать, как из соседней палаты появился Стивен и присел на корточки рядом с Мэнди, качаясь, как дерево на ветру. В руке он держал бутылку Mad Dog. Стивен перевернул Мэнди и осторожно похлопал по щеке, зовя по имени. Он явно хотел убедиться, что с ней все в порядке.

И тут я понял: это мое место, я принадлежу ему. Это не просто народ приемного покоя. Это мой народ, мое племя. Мое место в этом мире рядом с ними – с алкоголиками, наркоманами, несчастными, страдающими и погибающими. Оказалось, что между нот есть пространство, где звучит музыка.

Почему-то мы оказались в этом безумном пространстве все вместе. Но это хорошо, потому что, как ни странно это покажется, мы не одиноки в своих зависимостях, недостатках и безумии.

Мы есть друг у друга.

Мы – народ приемного покоя, люди скорой.

Благословение первое и последнее

Я встал в изножье кровати и похлопал по матрасу правой рукой.

– Давайте, кладите ее сюда.

Два медика синхронно кивнули, ухватились за края простыни и подняли пациентку, как в гамаке.

– Раз, два, взяли! – скомандовал высокий.

Они переложили женщину с каталки скорой помощи на больничную кровать, отпустили углы простыни, и она расправилась.

Пожилая женщина в застиранном розовом белье и поношенном халате лежала на спине под беспощадным светом люминесцентных ламп. Женщина была очень худой, фунтов семьдесят, не больше, – скелет, обтянутый кожей. Я мгновенно понял, что передо мной тело, почти уничтоженное раком. Болезнь расплавила ее, как кусочек сахара, брошенный в чашку чая. Остались одни опухоли, но и они скоро исчезнут.

Медики отступили, и я шагнул вперед. Женщина не реагировала. Она просто лежала, не шевелясь, только грудь судорожно вздымалась. Глаза ее были крепко зажмурены. Они так глубоко ушли в глазницы, что мне на мгновение показалось: их удалили после какой-то ужасной катастрофы. Я приложил стетоскоп к груди, и веки женщины шевельнулись, почувствовав прикосновение. Глаза сохранились, но провалились настолько, что это казалось невозможным.

Я слушал ее сердцебиение. Тук-тук, тук-тук – пауза – тук-тук… Сердце билось неровно – так пьяный инвалид ковыляет на деревянной ноге. Легкие сжимались и расширялись со страшным хрипом – воздух растягивал легочную ткань, которая больше не желала растягиваться.

Я обернулся. Такое тело – это предупреждение. Предупреждение такое же громкое и понятное, как сирена воздушной тревоги или сигнал телеметрической системы. Кто-то довел эту женщину до такого состояния. Ее состояние слишком тяжелое, чтобы она могла дойти до него сама, в одиночку. И кто бы это ни был, совершенно ясно, что «нет» в качестве ответа они не примут, даже если это рак… Я нервно обернулся на приемный покой. Пока там никого не было.

Я повесил стетоскоп на шею и продолжил осмотр. Женщина чуть-чуть повернула голову набок, и ее череп блеснул в свете люминесцентных ламп. Волос у нее не было. Я заметил, что кожа черепа покрыта тонкой паутиной темных вен. Они змеились под кожей, словно трещины на лобовом стекле или на замерзшей луже. На висках пульсировали крупные артерии. Я мог сосчитать пульс, даже не прикасаясь к ним, просто наблюдая, как они сжимаются с каждым ударом сердца.

Кожа на голове казалась слишком натянутой, слишком тонкой, словно женщину окунули в воду, и кожа ее сжалась, села, как дешевый хлопок. Похоже, череп ее устал ждать, когда она умрет, и теперь сам рвался на волю, готова она или нет.

Передо мной был живой труп – если под жизнью понимать биение сердца. За долгие годы я много раз видел завершение жизни. Жизнь кончалась по-разному. У некоторых это мерный финальный аккорд, который трудно описать. Смерть – это колокол, который созывает братьев и сестер, отцов и сыновей, матерей и дочерей. Они возвращаются в семью, из которой вышли, чтобы отметить хорошо прожитую жизнь.

На похоронах показывают слайды, рассказывают истории, смеются и плачут. Братья и сестры вспоминают забытую дружбу, а правнуки впервые встречаются со своими кузенами. Последний дар умершего – соединение семьи, укрепление ослабевших уз.

Но бывают и другие смерти. Они превращают жизнь оставшихся в хаос. Когда член семьи умирает, не разрешив конфликтов и не простив предательства, он забирает с собой все шансы на примирение. Живые получают груз проблем – гранату с выдернутой чекой. Братья и сестры начинают воевать друг с другом. Горе заставляет их говорить и делать такое, что невозможно будет забыть.