Незнакомая дочь - Элена Ферранте

Молодую мать и ее дочку я заметила далеко не сразу. Не знаю, были ли они на пляже, когда я появилась там впервые, или стали приходить позднее. Прошло три или четыре дня после моего приезда, прежде чем я обратила внимание на довольно шумную компанию неаполитанцев, детей и взрослых. Мужчина лет шестидесяти со свирепым выражением лица, четверо или пятеро ребятишек, устраивавших жестокие схватки в воде и на суше, коротконогая, с полной грудью, расплывшаяся беременная женщина лет сорока, которая то и дело перемещалась с пляжа в бар и обратно, с трудом нося свой огромный живот, выпиравший, словно купол, между двумя частями раздельного купальника, – все эти люди явно приходились друг другу родственниками – родителями, бабушками и дедушками, детьми, внуками, двоюродными братьями и сестрами, – и все они одинаково оглушительно хохотали. Громко перекликались, перебрасывались восклицаниями и только им понятными фразами, иногда ссорились. Большое семейное сообщество, похожее на то, что было у меня в детстве, с такими же шутками, таким же притворством и злобными выходками.

Однажды, оторвавшись от книги, я подняла глаза и впервые увидела молоденькую женщину с ребенком. Они возвращались к себе под зонт после купания: мама, которой было не больше двадцати, шла, склонив голову, а малютка лет трех-четырех, подняв личико, завороженно смотрела на нее, неся на руках куклу, словно младенца. Они спокойно беседовали – так, как будто вокруг них никого не было. Беременная женщина, сидевшая под зонтиком, что-то гневно выкрикнула в их сторону, а массивная седая дама лет пятидесяти, полностью, с ног до головы, одетая, вероятно, мать семейства, всем своим видом выразила недовольство – правда, я не поняла, что именно ей не понравилось. Но юная мама, казалось, ничего не видела и не слышала: она шла размеренным шагом, не отводя взгляда от дочки и оставляя на песке едва заметные следы.

Они тоже были членами этой большой шумной семьи, но мне, стороннему наблюдателю, молодая мать казалась чужеродным элементом, загадочным исключением из правила, как будто ее подменили еще в колыбели и окружающие, хоть и с трудом, но вынуждены с этим мириться. Все в ней привлекало внимание: и стройное тело, обтянутое со вкусом подобранным закрытым купальником, и изящная шея, и красивая форма головы, и длинные волнистые волосы, черные и блестящие, и интересное лицо с высокими индейскими скулами, четкими линиями бровей и слегка раскосыми глазами.

С тех пор я взяла в привычку время от времени наблюдать за ними.

В малышке было что-то странное, некое отклонение, не знаю какое именно, может, детская тревожность или скрытая болезнь. Ее лицо всегда было обращено к матери и выражало просьбу никогда ее не оставлять: это была молчаливая мольба без жалоб, без капризов, от которой мать не отмахивалась. Один раз я заметила, как нежно и тщательно она мазала дочку кремом от солнца. В другой раз обратила внимание на то, как они вместе медленно заходили в воду: мать держала дочку на руках, прижимая к себе, а та крепко обнимала ее за шею. Они смеялись, льнули друг к другу, терлись кончиками носов, брызгались, целовались и явно наслаждались этим. Как-то раз я наблюдала, как они играют с куклой. Они развлекались, увлеченно одевая ее, раздевая, изображая, что мажут ее кремом, потом купали игрушку в зеленом ведре, вытирали, чтобы она не простудилась, брали на руки и прижимали к себе, как будто кормя грудью, готовили кашу из песка, укладывали рядом с собой на полотенце загорать. Молодая женщина отличалась не только удивительной красотой – она и как мать вела себя по-особому: казалось, ей ничего не нужно, кроме ее ребенка.

Нельзя сказать, что они были совсем чужими в этом большом семейном сообществе. Она часто разговаривала с беременной женщиной, играла в карты с дочерна загорелыми юношами, примерно ее ровесниками, вероятнее всего, тоже родственниками, сидела на берегу со старшим мужчиной (отцом?), тем, у которого было свирепое выражение лица, или с шумными молодыми женщинами (сестрами, кузинами, золовками?). Мне показалось, что среди мужчин нет никого, кто мог быть ее мужем и отцом малышки. Но я заметила, что все заботятся о ней и ее дочке. Седая пятидесятилетняя синьора ходила с ней в бар и покупала девочке мороженое. По одному слову юной мамы дети прекращали возню у воды и, немного попыхтев и пофыркав, отправлялись за водой, едой или еще чем-нибудь, что ей было нужно. Стоило только маме с дочкой сесть в маленькую красно-синюю лодочку и отплыть на несколько метров от кромки воды, как беременная женщина кричала: “Нина! Ленý! Нинетта! Лена!” – и бросалась на берег, тяжело дыша и поднимая по тревоге спасателя, который вскакивал на ноги, чтобы оценить ситуацию. Однажды к девушке приблизились двое парней и попытались пофлиртовать, но в дело тут же вмешались молодые родственники и принялись их бранить и толкать, так что едва не дошло до драки.

Какое-то время я гадала, кого из них – мать или дочь – зовут Нина, Нинý, Нинэ: имен было так много, что я, учитывая высокую частотность их употребления, вскоре совсем запуталась. Затем, вслушиваясь в голоса, восклицания, я сообразила, что Нина – это мать. С дочкой было сложнее, и я поначалу растерялась. Я решила, что у нее есть прозвище, что-то вроде Нани, Нена или Ненелла, но потом поняла, что это имя куклы, с которой малышка никогда не расставалась, а Нина обращалась так, словно та была живая, почти как вторая дочка. Имя девочки было Элена, Ленý, мать всегда звала ее Эленой, а родственники – Лену.

Не знаю, почему я отметила эти имена – Элена, Нани, Нена, Лену – в своей записной книжке: наверное, мне понравилось, как их произносит Нина. Она разговаривала с дочкой и ее куклой приятным голосом на неаполитанском диалекте, который я так люблю за его сладость и выразительность. Я была очарована. Мне всегда представлялось, что в языках скрыта некая тайная отрава, которая порой бродит и пенится и от которой нет противоядия. Я помню, как звучал диалект в устах моей матери, когда она сердилась и орала на нас и голос ее, искажаясь, терял обычное мелодичное звучание: “Никакого сладу с вами нет, никакого сладу!” Приказы, крики, оскорбления – все это тянуло из нее силы, по ее словам, мы истрепали ей все нервы, а боль, которую мы ей причиняем, лишила ее остатков самообладания. Раза два или три она угрожала нам, своим дочерям, что уйдет от нас: “Встанете утром – а меня нет, больше вы меня не увидите”. Я просыпалась каждый день, дрожа от страха. В действительности так постоянно и происходило: она то и дело исчезала из дома, в полном соответствии со своими угрозами. А эта женщина, Нина, казалась такой спокойной, что я испытывала зависть.

Незаметно пролетела неделя отпуска, погода стояла хорошая, ветерок дул еле-еле, многие зонтики пустовали, к местному говору примешивались диалекты всех областей Италии и даже несколько иностранных языков, на которых говорили чужеземцы, приехавшие к морю понежиться на солнышке.

Затем наступила суббота, и на пляже стало многолюдно. В мою зону тени и света вторглись переносные холодильники, ведерки, совочки, складные кресла, надувные круги, ракетки. Я бросила читать и стала высматривать в скоплении людей Нину и Элену, чтобы хоть как-то скоротать время.