Сочинения 1819 - Андре Шенье

и произволу; как он сам сказал[32], крайности демократии нравились ему не больше, чем феодальный произвол; разбойники с пиками — не больше, чем разбойники на красных каблуках[33], гнет патриотов — не больше, чем гнет Бастилии, а привилегии придворных дам — не больше, чем привилегии базарных торговок. Ему было бы стыдно выбирать между Кобленцем и якобинцами[34]. Он станет под угрозой для собственной жизни, которой его в конце концов лишили, предлагать свою помощь в деле защиты Людовика XVI. И хотя это великое несчастье казалось поэту священным, перо, которое он посвятил его жертве, начертало самые сильные слова из всех, когда-либо осуждавших сопротивление монархической власти[35] подлинной свободе народов.

Тем временем, события стремительно развивались: Шенье заслужил ненависть смутьянов; он прославлял Шарлотту Корде, клеймил Колло д’Эрбуа[36], нападал на Робеспьера[37]; процесс Людовика XVI пробудил жажду мести в его могущественных врагах. Исчерпав в газетах того времени все доводы рассудка, посредством которых благородные души пытались изменить формальный ход судебной процедуры, он предложил г-ну де Мальзербу[38] разделить возложенные на него обязанности по защите короля; когда же смертный приговор был вынесен, его самоотверженность словно удвоилась.

Известно, что король испрашивал у Собрания в письме, полном спокойствия и достоинства, права обжаловать у народа осудивший его приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, принадлежит перу Андре Шенье[39]. Оно напечатано в этой книге по его подлинной рукописи, исправленной в нескольких местах по указаниям г-на де Мальзерба.

Столько неосторожных смелых поступков поставили жизнь Шенье под угрозу. Его уговорили покинуть Париж в начале 1793 г. Он отправился сначала в Руан, затем в Версаль, где Мари-Жозеф получил поддержку на выборах. Дружеское общение двух братьев в то время подтверждается многочисленными свидетельствами с обеих сторон. Мы публикуем письмо автора ”Генриха VIII”[40], в котором выражается очень давняя и самая нежная привязанность к брату. Именно ему посвятил он трагедию ”Брут и Кассий”[41]. Андре в свою очередь защищает его от оскорбительных нападок Бёрка[42]; он адресует Мари-Жозефу первую из своих од и всегда охотно вспоминает в своих произведениях о том, как они взаимно поддерживали друг друга в жизни[43].

В Версале Мари-Жозеф взял брата под защиту своего авторитета[44]; он сам нашел дом, ставший ему убежищем, и в этих стенах, в одиночестве, посреди печальных и мирных дней, наш поэт был бы сохранен для Франции, когда бы не в высшей степени прискорбное и совершенно неожиданное событие.

Андре узнает, что один из его друзей[45], г-н Пасторе[46], арестован в Пасси[47]. Он летит туда, хочет обратиться к семье со словами утешения. Проверявшие документы комиссары сочли подозрительными обнаруженных в доме Пасторе людей и отвели всех в тюрьму. Попытки отыскать следы постановления какого-либо комитета, узнать, от кого оно могло исходить, дабы умилостивить соответствующих лиц, оказались тщетными. Кто-то предложил значительную сумму, чтобы стать поручителем за отпущенного на свободу узника; но ни один представитель власти не решился вернуть ему ее, и так он был задержан без всякого приказа![48][49]

Между тем, враги анархической группировки разыскивались повсюду, аресты по приказу революционного трибунала погрузили Париж в траур. Единственной надеждой узников было забвение, которому они оказывались преданы благодаря их количеству. Те, кому удалось в то время ужасных испытаний вырваться из темниц, вспоминают, что именно на это спасительное средство — забвение — были направлены усилия их друзей. Надо было или заставить забыть о себе или погибнуть. Мари-Жозеф, подвергавшийся в ту пору нападкам с трибуны[50], ставший объектом особой ненависти Робеспьера, опасавшегося его принципов и завидовавшего его талантам, мог только ускорить казнь брата своим вмешательством; он избегал даже появляться в Конвенте. Он мог умереть вместе со своим братом, но спасти его был не в силах.

О, если бы к его советам прислушались! Если бы в отношении Андре проявили ту же осторожность, что сохранила дни Совера де Шенье, заключенного в то же время в Консьержери![51]

Мы останавливаемся на этих подробностях не затем, чтобы опровергнуть низкую клевету, делающую Мари-Жозефа якобы ответственным за судьбу брата. Это оправдание было бы оскорбительным для его памяти. Самые яростные противники его принципов, самые несправедливые хулители его таланта никогда не марали себя этими подлыми подозрениями, заслужив честь вступить с ним в борьбу. Конечно, у г-на де Шатобриана нет оснований любить Мари-Жозефа Шенье[52]. Преемник последнего в Академии, он в своей знаменитой речи[53], быть может, слишком дал волю своей неприязни, но в этой же речи он говорит: ”Шенье узнал, как и я, что значит потерять нежно любимого брата; его бы тронула та дань уважения, которую я приношу этому брату, ибо он был от природы великодушен”. Известно, что друзья Андре оставались друзьями Мари-Жозефа вплоть до его смерти. И, как отмечает почтенный г-н Дону[54], упоминая о столь роковым образом закланном брате, мать его, оплакивавшая сына четырнадцать лет, до последних дней жила у Мари-Жозефа. Именно он утешал ее.

Но отец двух поэтов утомлял бесполезными жалобами могущественных людей той кровавой эпохи. Неосторожный старец! Он добился того, что его услышали. ”Как! — сказал ему один из тех деятелей террора[55], которого я не стану называть, потому что он еще жив, — неужто потому только, что он носит имя Шенье, потому только, что он брат Представителя народа, он за шесть месяцев все еще не предстал перед судом? Успокойтесь, сударь, ваш сын выйдет через три дня”.

Увы! Так действительно и произошло. Когда несчастный отец рассказывал друзьям о своем сыне, о своих надеждах и радости, ему отвечали: как бы вам не пришлось раскаиваться в своей заботливости!

Андре Шенье подправил в тюрьме свои произведения, и его брат несомненно опубликовал бы их, если бы начатая им с этой целью работа не страдала от распыления рукописей[56], оказавшихся в разных руках и в разных местах.

Позволено ли нам сказать о том чувстве, что охватило нас, когда эти произведения, наконец-то собранные вместе, все написанные его рукой, были доверены нам спустя двадцать три года забвения? Получив это драгоценное наследие, с каким благоговением созерцал я хрупкие следы, быть может, бессмертной мысли; я перечитывал эти песни с тем волнением, которое рождают в душе строки, начертанные милой рукой и самые дорогие нашему сердцу привязанности. Сколько грустных