Дом на Солянке - Валерия Вербинина

– И что?

– Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.

– Ты, старик, не прав, – вклинился Глебов. – У меня тоже не все принимают… так что ж теперь, не писать?

Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.

– Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? – неожиданно спросил гигант.

Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако – неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое – пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.

– Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, – твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.

«Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть».

– О Льве Толстом могли бы поговорить, – мягко, к его удивлению, заметил заведующий. – Алексей Максимович же знал его… Что нам с вами делать, Максим Александрович? – сам себя спросил он и тут же ответил: – Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер…

Басаргин похолодел.

– В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли… – заикнулся было Глебов.

Заведующий махнул рукой.

– Плагиат. Из «Сатирикона»[2]. Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше… Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.

– Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? – спросил Басаргин сердито.

– Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете – а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется – а он вернется, – он опять поставит вопрос о вашем увольнении.

– Опять? – машинально переспросил писатель.

– Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но… в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая…

Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.

– Пойду покурю, – неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.

– Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, – продолжал Поликарп Игнатьевич. – Ну, подумайте… Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!

Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.

– Ты это серьезно, о Горьком? – спросил он наконец. – Но так же нельзя. Он живой классик.

– Сволочь он, – не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!

– Не, ну, сволочь не сволочь, – промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, – но ведь такой случай представляется… Он молодых писателей любит…

– Какой я молодой, – бросил Басаргин в сердцах.

Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он – он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего…

Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:

– Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се… Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и… того… мог бы с ним поговорить заодно… Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы… А что? Он мог бы похлопотать… наверное. Наверху его слушают…

Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как – в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.

– Вам кого, товарищ? – спросил Степа.

Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.

– По-моему, ему Должанский нужен, – негромко заметил Максим Александрович коллеге.

Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью «завхоз», но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей – нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию – и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?

– А, значит, ты Должанского ищешь! – Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. – Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.

– Про революцию для нас Маяковский напишет, – не удержался Басаргин. – Черта с два он кому уступит свое место…

– Ну вот, видишь, – продолжал Степа, обращаясь к посетителю, который молчал, буравя его взглядом. – Про революцию, чтоб тебя напечатали, надо очень хорошо писать. Или у тебя про деревню? Лучше бы про завод, газета-то рабочая. Сразу же тебе скажу: лирика не пойдет, упадочное сейчас не годится. Нужно про классовую борьбу, актуальные проблемы…