Крушение - Джонатан Келлерман

С этой минуты вся ответственность на тебе.

– Я могу позаботиться о младших братьях.

– Тебе четырнадцать лет.

– Слушайте, с четырнадцатилетними и хуже бывает. Я читал, как один парень, кажется, в Бразилии, ловил гарпуном рыбу, чтобы добыть деньги для своей семьи, но попал гарпуном себе по ноге…

– Послушай меня. Я долго говорила с твоей мамой.

Ее рука снова на его плече – и остается там, хоть он и пытается вывернуться.

– Лео, как ты себя сейчас чувствуешь?

– Ну, не знаю…

Он точно знает, каково ему. Но не знает, правильны ли его чувства.

– …вроде неплохо.

Он чувствует себя чертовски сильным. Почти счастливым. Это же неправильно? И что будет, когда внутри вспыхнет картинка – мама бежит, истекая кровью?

– Твоя мама все рассказала.

Голос социальной тетки. Решила докопаться. Теперь начнутся вопросы.

– Я не хочу говорить об этом.

Никому ни слова о том, что случилось. Будет только хуже.

– О чем ты не хочешь говорить?

– О том, что вы хотите знать. Что сделал папа.

Рука. Так и лежит на его плече.

– Твоей маме не нужно было рассказывать, что он сделал. Я сама все видела. Видела ее раны. Но она рассказала, что сделал ты. О твоем мужестве. Рассказала, что смогла убежать благодаря тебе.

Отпускает, внезапно.

А он совсем не готов.

Приятное постукивание в теле словно выключается, смывается, радость покидает суставы, мускулы, мысли. Ему хочется заплакать. Черт, грудь напряглась, вся эта хрень рвется наружу. Но он не позволит просочиться ни капле. Заплакать сейчас, перед теткой – ну уж нет.

Лео почти бежит на кухню. Тетка упорно прется следом. Еда, которую они так и не съели, остыла. Он берет с круглого стола тарелки, одну за другой, открывает дверцу микроволновки. Ста пятидесяти градусов достаточно.

– Где папа?

Его голос не дрожит, слез и близко нет.

– Он не вернется.

– Я понимаю. Я спросил, где он.

– В полиции.

– Его арестовали?

– Да…

Он видит ее взгляд. Они обычно так и смотрят. Люди, которые считают, что ему не надо знать таких слов.

– С ним уже это было. Его арестовывали.

– Не бойся, что он вернется. Процесс дело небыстрое.

– Я не боюсь. Чего мне бояться? Я просто не понимаю, почему мы не можем пожить дома сраных несколько дней.

– Потому что тебе четырнадцать лет. Потому что тебе и твоим младшим братьям пришлось столкнуться с тем, с чем детям сталкиваться нельзя.

Ты, блин, понятия не имеешь, что мы перенесли. И какую хрень видели.

Сказать бы это вслух, ответить ей.

Но это не слишком умно.

– Послушай, Лео. Это важно. Если твоя мама пробудет в больнице дольше – мы ведь пока не знаем, сколько? – вам придется пожить в другой семье.

– Что за… другая семья?

– Для вашего переселения потребуется время. Так что пока все устроится, сюда будет кто-нибудь приходить, приглядывать за вами.

– Приходить сюда? Кто?

– Пока не знаю. У нас есть список дежурных – хорошие люди, они помогают как раз в таких случаях. Вечером выяснится, кто.

Другая семья. Лео поправляет заждавшуюся их вилку – наверное, съехала, когда папа бил маму коленом в лицо. У нас есть мама, даже если она сейчас в больнице. Он достает стаканы и пластмассовый кувшин с водой со льдом, которые она не успела поставить на стол. У нас есть папа, даже если он в тюрьме. И, отрывая от рулона, обстоятельно раскладывает бумажные полотенца, проводит по ним тыльной стороной ладони, разглаживает. И решения сейчас принимаю я.

– Эй?

Он замечает, что социальная тетка глядит на него.

Социальная тетка?

Он не запомнил, как ее зовут – потому что ему наплевать, как ее зовут.

– Да?

– Ну так как? Может Агнета заглядывать к вам?

– Кто это – Агнета?

– Она живет на втором этаже. Мамина подруга. Часто бывает здесь. И она хорошая, как те, из нашего списка дежурных.

* * *

Винсент сидит в кровати, вернее – полулежит, спина дугой; едва социальная тетка удалилась на второй этаж, как он помчался в туалет. Потом ему пришлось заново обматывать бинтами живот.

Феликса, кажется, отпустило – он дышит спокойнее, привалился к кровати. Младшему – забинтованному – похоже, уже не так страшно.

– Лео, ну что там? Она убралась? Как будто да.

– Она скоро вернется.

– Сказала что-нибудь про маму?

Лео опускается рядом с братьями, тоже приваливается к жесткому краю кровати.

– Феликс, ее не будет еще несколько дней.

– Сколько?

– Несколько.

– Сколько?

– Я не знаю.

– Сколько?

– Я не знаю.

Феликс недоволен. Лео замечает на лице брата знакомое выражение: тот собирается задавать вопросы, пока не получит ответа. Сейчас ответа нет. И Феликс как будто понимает. Он больше не твердит «сколько?», он начинает смеяться – такого смеха никто из них еще не слышал. Хихиканье, которое образуется не внутри, как обычно, а рождается прямо на губах, приходит из ниоткуда и ни с чем не связано. Постепенно сила его нарастает, и Феликс, подхихикивая, начинает говорить о мумии в кровати, о легавом и соцтетке, потом – о кровавых лужах на полу, блин, Лео, кровь же брызгала прямо фонтаном! Феликс хихикает, и у Лео больше нет сил его слушать, он залезает в кровать к Винсенту.

– Все хорошо, братишка?

С животом покончено. Забинтован полностью. Белые бинты, новые, тщательно уложенные слои. Но пальцы правой руки свободны, и Винсент подносит их ко рту, прежде чем ответить. Он тянет бинт на верхнюю губу.

– Да.

А потом опускает бинт под нижнюю губу.

– Нет.

И еще, выше. И еще, ниже.

– Да. Нет.

Выше, ниже, маленькое отверстие, где рот, закрывается и открывается.

– Да. Нет. Да. Нет. Да. Нет.

Лео осторожно гладит его забинтованную щеку.

– Хорошо, братишка. Молодец.

В этот момент в дверь звонят, снова.

Лео плотно закрывает за собой дверь комнаты и бежит на звук однообразных трелей.