В ожидании Конца Света - Марианна Гончарова

— Жаааль, — задумчиво протянула я, любительница приключений, уже додумывая сюжет, как мама зажгла свечу и ну этой свечкой волка пугать. При этом слушать маму было не страшно, а интересно — потому что мама же — вот она, держит меня за руку, мы вместе дружно шагаем домой, значит, ничего с ней не случилось.

Вечером я пересказала эту историю своей младшей сестренке, но уже в красочных деталях, добавив завывания ветра в поле, крик ночной птицы, скрип по снегу чьих-то шагов, подозрительные тени в кустах, и ярко описала нашу маму, которая осторожно, по-партизански крадется через поле, зажав в кулачке наготове спички. Я дошла до кульминации рассказа и хотела поведать сестре, как наша героическая мама на всякий случай достала из кармана огарок свечи и… Но тут мне напомнили, что пока не поздно, надо садиться за инструмент. Ну чтобы вечером соседи не обижались. Я села к фортепиано. Обычно во время моих занятий сестре Тане запрещали ко мне приставать. Но она все же просочилась в комнату, полезла ко мне в лицо своим душистым румяным личиком и шепотом на ухо осторожно спросила:

— И что? Что потом?

— Что?! — не понимая, о чем она, спросила я.

— Ну, встретила тогда мама волка?

— Аааа… Да, конечно, — бросила я через плечо, озабоченно щурясь, наклонившись к пюпитру моего пианино, вглядываясь в ноты. — Встретила… Дааа… Воолка встреетила…

— И что?! Зажгла мама свечку?! — уже со слезой в голосе громче спросила сестра Таня.

— Да-да, зажглааа… — рассеянно, не глядя на сестру, продолжала я копаться в новой пьесе из «Детского альбома» Чайковского.

— И что? Испугался?

— Кто?

— Волк! — Танька произнесла страшное слово одними губами как вдохнула: — Волк!

— Не-а. Не испугался.

Танькины шоколадные огромные глазищи наполнились слезами.

— А потом?

— По-тооом… Значит, потооом… волк выскочиииил из-за кустааа… — бормотала я, уткнувшись носом в ноты, разбирая аппликатуру.

— И… и шдээээ? — сквозь набухший от слез нос провыла Танька. — И шдэ зделэээл?!

— Что-что… Напал! — я взяла первый аккорд. — И ам! — про-гло-тил.

— Мээээээээээмаааааа!!! — с яростным ревом Танька побежала ябедничать родителям на кухню.

Так вот там, в том селе, откуда мама совершала свои на самом деле небезопасные пешие ночные походы к автобусной станции, в школе на переменке она предложила как-то детям поиграть в «штандер». Дети переглянулись и стали так смеяться, что некоторые повалились прямо в траву на школьном дворе. Они заливались долго, повторяя «штандер!», успокаивались, а потом — «„штандер“ ооой!» — снова покатывались.

Вообще-то смех — такое инопланетное состояние, абсолютно индивидуальное. Поэтому причины этой удивительной реакции мама долго не знала. Потом только выяснилось, что так звали сельсоветовскую крепкую норовистую конягу, верхом на которой председатель сельсовета объезжал село. Она терпеть не могла запах самогона и, если председатель был во хмелю, брыкалась, выдирая копытами дерн, лягалась, возмущенно ржала, наконец выбрасывала седока в канаву и удирала. Но к вечеру дисциплинированно становилась около сельсоветовского крыльца, кося на всех лукавым глазом. Штандер.

* * *

А мы в нашем чудесном зеленом большом дворе, где было полно детей, весело дотемна играли в «штандер» чуть ли не каждый день. Чаще с соседскими девочками — сестрами Мирой и Раей. Их папа шутил: «Мире — мир, Рае — рай».

Мирочка. Нежно любимая моя подружка. Семья Векслеров. Дядя Миша, наш блистательный преподаватель словесности, ходил между рядами парт и наизусть читал стихи и прозу, прижимая тонкие пальцы к вискам. Его мучили ужасные мигрени. Когда мы приходили к детям Векслерам домой и во время игры начинали шуметь, он, неподвижно сидящий в своей спальне, говорил негромко: «Д-д-дееети…» И мы настороженно замолкали. Мирочка сочувственно произносила загадочное для нас тогда слово «мигрень».

Однажды я заболела гриппом. И мама спрашивала, чего бы я хотела. И я сказала, что мне хочется холодную газированную воду «Ситро» и почитать. Ситро мне было нельзя, но папа сбегал в гастроном и принес, а Мирочка пошла в библиотеку, в нашу любимую уютную детскую библиотеку, с четырьмя ступеньками и деревянной верандой, на которой можно было чай пить и просто стоять любоваться летним днем или сидеть в кресле под кружевным белым зонтиком. Но никто там ничего не пил, не сидел и не любовался почему-то, хотя место это было очень романтичное, по моим девчачьим представлениям. Так вот, Мирочка пошла в библиотеку, где сидели наши библиотекарши-старушки с узкими острыми плечиками, покрытыми шалями в любое время года. И, понимая мое нетерпение, моя добрая чуткая подружка вернулась быстро и принесла мне пять книг. И все пять были интересными, потому что наши с Мирочкой вкусы совпадали абсолютно. Она принесла книги, присела на стул в соседней комнате и разговаривала со мной через двери — ее ко мне не подпустили, чтобы она не заразилась гриппом.

Я лежала и читала, читала, читала. А когда уставала читать, рассматривала альбомы с репродукциями — у нас их было множество. Картины малых голландцев, Неера, например, где были изображены люди в забавной одежде и обуви; кто-то просто гулял по набережной, кто-то по замерзшей реке катил на смешных коньках. Я сочиняла им судьбы, детей, будущее, придумывала, кто куда идет, кто с кем знаком, даже давала им имена из любимой книжки «Серебряные коньки».

Кстати, в первый раз войдя в Домский собор, я, мастер спонтанных реакций, как написал обо мне один журналист, воскликнула, прижав руки к груди: «Голландия. Настоящая Голландия!» А Саша Шапошников, который ездил вместе со мной на студенческую конференцию в Ригу, хмыкнул, стыдливо посмотрел по сторонам и прошептал мне в ухо: «Это Латвия, Гончарова. Латвия». А у меня была прямая ассоциация: орган — праздник святого Николаса — дети Ханс и Гретель — Голландия. Да.

Там, к слову, в гостинице Рижского университета, в гостинице для преподавателей и аспирантов ночью меня укусил клоп. Укусил — мягко сказано… Он откусил от меня кусок лица. А наутро нас снимала молодежная программа Рижского телевидения. Эти ребята, такие стильные все, высокие, тонкие и нескладные как кузнечики, скользящие, длинноволосые, страшно веселились, но сочувствовали и, глядя на мою угрюмую распухшую рожу, наверняка думали, что ночью я отбивалась от подвыпившего ухажера. Но старались снимать меня с другой, не покалеченной прибалтийским клопом стороны.

Ну да ладно. И вот я в детстве болела — прекрасное время, — читала, думала, рассматривала картинки. А иногда, заскучав, укладывалась с видом «ничего не мило» и принималась тяжело вздыхать, и тогда мама выдавала мне старинную жестяную коробку с нашими «сокровищами»… Оооо!.. Пуговицы, бусины, пряжки, копеечные колечки, какие-то странные предметы смутного предназначения, например мамин зажим для пионерского галстука или странный, резко пахнущий цилиндрик, похожий на губную помаду. Как потом оказалось — средство от насморка. Со всем этим богатством можно было играть часами.