Завещание Императора - Вадим Сухачевский

Чахлый луч солнечного света вполз в комнату и разбудил его. Было уже около полудня. Прежде фон Штраубе никогда не видел дневного света в этой семирублевой комнатушке, что не удивительно, ибо снял ее в конце осени, когда солнечный день, спугнутый холодами, словно находится в спячке, а сам он обыкновенно покидал дом еще затемно, даже по воскресеньям, и возвращался в тугую темь. Привычка к порядку, доставшаяся от предков-немцев, заставляла пробуждаться не позже четверти седьмого, и лейтенант был крайне удивлен, что столь прочная привычка нынче изменила ему. На службу он впервые в жизни безнадежно опоздал, но, как ни странно, несмотря на неминуемые неприятности, этим обстоятельством нисколько не был огорчен, словно для него началась уже некая иная жизнь, где нет места ни грозному начальству, ни жалованию, ни бумажной службе в адмиралтейской канцелярии. Был только процарапавший сумерки яркий луч, и еще (быть может, из-за него-то) — воздушное чувство, что скудная обыденность навсегда осталась за пологом сна.

В солнечном свете комната казалась очень узкой и вытянутой, словно была выгородкой части коридора; обычно свет лампы, не достигавший стен, придавал ей более пропорциональную конфигурацию. Через щель под дверью откуда-то из глубины дома просачивались вполне сносные запахи – сигар, свежевымытого пола, хорошего кофия. Обыкновенно в темную пору, по утрам и по вечерам здесь пахло утюгом, селедкой, детскими пеленками и сапожным дегтем. Эта смесь запахов, всегда сопутствующая рабочему люду, казалась навсегда въевшейся в стены, и фон Штраубе спешил поскорей вырваться отсюда, чтобы не вдыхать этот воздух, пропитанный убогостью и нечистотой. Нет, оказывается, дом иногда жил иной жизнью, приличествующей не ночлежке, а хотя бы относительно чистому жилью, но чтобы узнать об этом, надо было хоть раз дождаться здесь первого солнечного луча.

В дверь тихо постучали. Лейтенант не успел отозваться, как она уже открылась и в комнату без церемоний вошла Дарья Саввична, молодая не то жена, не то сожительница здешнего скупердяя-домовладельца господина Лагранжа. Прежде фон Штраубе сталкивался с ней лишь при коптящей лампе, и она казалась ему такой же замарашкой, как все обитательницы дома, но при дневном свете она выглядела совсем иначе – стройнее и ростом выше, в модном, явно на заказ платье с бархатным лифом, обтягивающим тугой, правильных очертаний бюст, в лаковых туфлях на каблуке, хорошо причесанная, и лицом была вовсе не простушка, даже некоторая утонченность, некая тоже, пожалуй, тайна была в ее лице. В довершение ко всему, от нее пахло настоящими духами, какие продают в изящных парфюм-салонах, а не теми непотребными дешевыми пачулями, какими в большие праздники пользовалась женская часть дома, чтобы перебить дух подгоревшего молока и кислых щей.

Она была хороша, очень хороша, настоящая русская красавица! Фон Штраубе почувствовал вожделение, особенно сильное на пороге между бодрствованием и сном.

— Уже не спите? — ласковым полушепотом спросила она.

— Нет… впрочем, то есть… — пробормотал лейтенант, стараясь не выдать своего чувства. — Если насчет оплаты – то, как условлено, сразу после пятнадцатого числа. Но ежели надобно раньше…

— Что вы, что вы, миленький! — отозвалась она ласково. — Какие глупости! Просто я уж забеспокоилась – никак, захворали. Шинелка, смотрю, тонкая, а на дворе вон что делается. Каждое утро-то – из дому первей всех, и не углядишь вас, а тут… — Рядом стояло кресло, довольно, правда, потертое, но она присела на край кровати, склонилась и нежно коснулась его лба прохладной рукой. — Может, надо чего, чаю с малиной – так я мигом. Или доктора? Тут как раз Кирилл Иванович по соседству, через квартал.

— Нет, нет, благодарю премного, — до крайности смутился фон Штраубе, — я – здоров совершенно. Просто вчера поздно лег и решил сегодня…

— И правильно, миленький, — заключила Дарья Саввична, — отдохнуть вам надо, а то мыслимое ли дело! Гляжу, вы – даже в Божие воскресения!.. Все одно не оценят. Небось, жалованье-то пустячное, вон, исхудали вовсе, да разве они оценят, на казенной-то службе?

Жалование в Адмиралтействе было как раз вполне пристойное, оно вполне позволило бы вести иной образ жизни, уж, по крайней мере, обзавестись куда более подходящим к обер-офицерскому званию жильем, но фон Штраубе с недавних пор положил себе тратить в месяц лишь двадцать пять рублей, включая сюда плату за угол, и соблюдал это со стоической твердостью, остальные же деньги размещал под процент у одного жида. Уже накопилось свыше восьмисот рублей. Деньги могли понадобиться на момент, когда тайна раскроется – в случае, конечно, если она раскроется ожидаемым образом. Объяснять свои резоны очаровательной хозяйке, понятно, не имело смысла. Вообще он не знал, что говорить, да и надо ли. Просто лежать, видеть перед собой этот волнующий тугой лиф, ощущать касание мягкой руки на лице, слышать ее ласковое "миленький"…

— …Миленький… — шептала она, лежа рядом с ним, обнимая жарко. Сладкий запах молодого тела, влажные губы, упругая грудь, время пропадало и вновь обозначалось, скроенное из рваных лоскутов, кровать при каждом шевелении отвратительно скрипела, точно кошка в ночи рожает, уже смеркалось, дом оживал шорохами, шагами и звоном посуды, кто-то, кажется, сопел за дверью и сдавленно хихикал в кулак. Может быть, точно так же век назад, в преддверии Тайны, кто-то подглядывал в замочную скважину в далеком ост-зейском замке, а может это было в еще более далекой земле Лангедокской, — и тогда это тоже не имело значения для тех двоих. Существовало, как и сейчас, только молодое, жаркое, всезаслоняющее "миленький, миленький"…

Невесть откуда вдруг появился дымящийся кофе. При нем никто не приносил – наверно, он все же выходил из комнаты, не могло иначе – за столько-то времени. Не помнил. Они, совершенно нагие, в полумраке сидели на кровати, нисколько не стыдясь своей наготы, потягивали кофе из крохотных чашечек. Она с любопытством трогала пальцем восьмиугольное родимое пятно у него на плече – тоже напоминание о Тайне, древний фамильный знак династии Меровингов – и нежно целовала его, словно понимала потаенный смысл этой отметины. Странно: когда она торопливо говорила, то почему-то все время сбивалась то на французский, то на немецкий. А говорила о том, как ей хорошо с ним сейчас, как бы она хотела, — "Uber, falls war es nur moglich!"[1]– чтобы, — "Миленький! Meinen am meisten suss![2] La mien seul![3]" – чтобы теперь всегда было так. Немыслимо, противоестественно, terriblement[4], – что это не произошло с ними раньше! А раз оно все-таки произошло – значит… Значит, кто-то направил. Значит, кто-то тот, кто направляет, "Nenne Ihn wie Du willst"[5], – кто-то там вправду есть!.. Губы после кофе были еще жарче и слаже, хотя слезы солоны, а чьи – уже не понять.