Нефертити. Роковая ошибка жены фараона - Олег Капустин

Вскоре, обойдя холм, на котором росли пальмы в окружении густых кустов тамарисков и акаций[7], на удивление зелёные, несмотря на испепеляющий жар летнего африканского солнца, жрец наконец-то увидел своих коровок, мирно пасшихся на пышном травяном ковре. Неподалёку от них спали пастухи, широко раскинув руки. За стадом присматривали две большие короткошёрстые собаки с длинными узкими мордами.

Они завиляли хвостами, увидев хорошо знакомые фигуры: низенькую — жреца и огромную чёрную — нубийца.

— Спите, проклятые! — Иуйа своим тоненьким посохом хлестнул ближайшего пастуха.

Тот махнул рукой, видимо, подумав, что его укусил один из слепней, летавших в изобилии вокруг коров, и повернулся на другой бок.

— А ну, вставайте оглоеды! — крикнул жрец и приказал Джабу: — Разбуди-ка ты, сын мой, сих ленивцев. Да построже с ними, построже!

Получив по рёбрам хороших пинков чёрной нубийской ноги, больше напоминавшей бычью, чем человеческую, оба пастуха вскочили, ругаясь спросонья, но, увидев Джабу и его хозяина, склонились в почтительном поклоне.

— Так-то вы несёте службу, пьяницы и дармоеды? — Иуйа двинулся осматривать коров.

Животные ласково толкали его мордами, когда он шёл между ними.

— Ишь ты, скотина, а посмышлёней иных двуногих будет, — довольно приговаривал жрец, поглаживая бурёнок. Приказав достать из корзины лепёшки, он посыпал их солью и кормил столпившихся вокруг него коров и быков. — Ну, чего стоите, рты раскрыв? — крикнул он пастухам. — Берите в корзине то, что наша хозяйка вам приготовила. Но предупреждаю, ещё раз утром пивом нальётесь, как бурдюки, велю вас выдрать палками, а затем выгоню с позором со службы. На ваши места вон сколько желающих, любой деревенский пахарь пойдёт с удовольствием. Паси коров, а денежки сполна получишь от храма.

Потягиваясь, зевая и сохраняя на опухших лицах привычно-почтительное выражение, пастухи, не споря о своей славной судьбе, проворно уселись у корзины и стали выкладывать снедь на грубую холстину, разложенную рядом. Вскоре четвёрка под нравоучительные слова жреца, всё реже слетающие с его уст, начала с завидным проворством уплетать лепёшки, огурцы, чеснок, лук, зелёные листья салата, пирожки и жареную рыбу, которые приготовила жена жреца Туйа.

— Эх, хорошо ваша хозяюшка жарит пирожки с мясом и тыквой, просто во рту тают, — вздохнул один из пастухов, протягивая мозолистую руку к кувшину с пивом. — Можно, хозяин?

— Да ладно, запей, нерадивый ты слуга Сетха, — кивнул смягчившийся Иуйа, с удовольствием жуя нильскую щуку под маринадом, столь им любимую. — Да и мне, грешному, плесни в кружечку.

Янтарный напиток полился из кувшина. Пили не спеша, смакуя каждый глоток. Допив пиво, все четверо уселись в тени пальм, акаций и тамарисков на краю поля и осоловевшими глазами стали смотреть на раскинувшийся вокруг прекрасный мир, созданный богами и ухоженный руками сотен поколений. Перед ними простиралось обширное зелёное поле, на котором пёстрые упитанные коровы не спеша похрустывали сочной травой, равномерно помахивая хвостами. На шеях позвякивали колокольчики. Неподалёку в арыке журчала вода. Солнце клонилось к западу. Долина застыла, изнемогая от жары. Даже серые птички перестали попискивать и суетливо бегать по хребтам коров, выискивая насекомых, а спрятались в жидкую листву акаций и тамарисков и замерли там, широко открыв желтоватые клювики. Вскоре и жрец, и пастухи, и нубиец захрапели так громко, что коровы, вздрогнув, удивлённо повернули к роще свои морды, увенчанные длинными рогами. Однако через некоторое время вновь раздался сочный хруст и мелодичное позвякивание колокольчиков.

Вечером стадо не спеша возвращалось в городок. Впереди шествовал, высоко задрав чёрные острые рога, громадный бык с большим бронзовым кольцом в носу. За ним семенил молодой бычок и с женской грацией вышагивали упитанные коровы. Рядом с ними теснились телята. Лениво позёвывая, плелись по остывающей пыли дороги пастухи, их начальник жрец Иуйа и его верный сандаленосец Джабу. На круглых боках животных оседала светлая пыль, поднятая с улиц городка. Но вот наконец-то тёплое молоко потекло в большие кувшины, и умиротворённые животные оказались в своём родном хлеву, где можно было вздремнуть, не опасаясь ни завываний шакалов, ни рычания голодных львов, доносящихся из пустыни. Иуйа проверил, сколько дала молока каждая корова, записал эти данные в папирус для отчёта перед вышестоящим начальством, предварительно, конечно, вычтя полагающуюся себе долю, и с чувством исполненного долга направился домой. За ним шёл Джабу, неся с довольной улыбкой большой кувшин с парным молоком. Его широкие ноздри с наслаждением вдыхали аппетитный аромат. Жизнь была прекрасна!

Когда солнце уже опустилось за западные горы, во внутреннем дворе небольшого, но уютного домика с бело-розовыми стенами, где росла только одна пальма, на жёлтых, хрустящих от каждого прикосновения циновках из папируса расположилась вся семья жреца. Плотно поужинав, каждый занялся своим любимым делом в прохладный и сладкий час перед сном, как делали все египтяне в этой богатой и живописной стране, протянувшейся узкой лентой вдоль огромной реки, не спеша нёсшей свои благодатные воды сквозь самую большую в мире африканскую пустыню. Сам Иуйа, отведав за ужином тушёной утки под чесночным соусом и запив жирное острое блюдо изрядной кружкой пива из фиников, теперь пребывал в благодушном расположении духа. Оно, впрочем, не покидало его всё время, пока стадо не оставляло хлев и не уходило, звеня колокольчиками, навстречу опасностям, подстерегающим славных коров в этом грешном мире. Но сейчас можно было расслабиться: коровы стояли в уютных стойлах и видели уже не первый сон. Жрец поудобней устроился на мягкой подушке, которую ловко подсунул под него Джабу, прислонившись к тёплому гладкому стволу пальмы, отполированному в этом месте его спиной за многие прошедшие годы. Он положил себе на колени старинный свиток, испещрённый неразборчивым писарским почерком, удовлетворённо вздохнул и произнёс торжественно тоненьким голоском:

— Что ж, теперь самое время отрешиться от мирской суеты и подумать о божественном!

— Только не храпи громко, папочка, когда уж очень задумаешься о божественных материях, — заметила со смехом сидящая с другой стороны от пальмы дочка жреца, светлокожая и голубоглазая Тии, признанная первая красавица городка.

Она внешне пошла в отца, была изящна и миниатюрна, но характер имела маменькин — сильный, а язычок такой же острый. Рядом с ней младший брат, голый мальчишка лет семи с локоном юности на бритой головёнке, с увлечением играл с большой серой кошкой.

— Вот вредина! — покачал лысой яйцеобразной головой Иуйа. — Вся в мамочку. А должна бы, кажется, всё время за отца богов молить. Ведь именно благодаря мне ты такая раскрасавица, вылитая моя матушка в молодости. Она была, позаботься о ней Осирис в загробном царстве, дочкой видного воина, ливийца по происхождению. Он ещё воевал под предводительством великого фараона Тутмоса Третьего, дедушки ныне царствующего нашего властелина, да живёт он тысячу лет. Она, мама моя, стройная, как статуэтка, светлой кожей, кудрявыми чёрными волосами и яркими голубыми глазами производила на всех неизгладимое впечатление. Чтобы на неё полюбоваться, из самого Абидоса приезжали ценители женской красоты.