Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О Виде Винтер мне было известно очень немногое, если отбросить все громкие титулы, которыми, не скупясь, награждала ее пресса: любимый автор английских читателей, современный Диккенс, величайший живой классик и так далее в том же духе. Я, конечно, знала о ее мировой популярности, и все же статистические выкладки, когда я до них добралась, произвели на меня ошеломляющее впечатление. За пятьдесят шесть лет она выпустила пятьдесят шесть книг, которые были переведены на сорок девять языков; сводные отчеты английских публичных библиотек двадцать семь раз называли мисс Винтер самым читаемым автором года; по ее романам было снято девятнадцать художественных фильмов. В этой связи оживленно дискутировался вопрос: превзошла ли она Библию по общему количеству проданных экземпляров или пока еще не превзошла? Трудность заключалась даже не столько в определении совокупных тиражей мисс Винтер (постоянно меняющиеся многомиллионные числа), сколько в получении надежных данных по Библии: при всем возможном пиетете к Слову Божьему, статистика его продаж не заслуживала никакого доверия. В этом списке меня особо заинтересовало одно число, а именно двадцать два — столько раз предпринимались попытки написать полноценную биографическую книгу о мисс Винтер, но все усилия правдоискателей разбивались о недостаток информации, категорическое нежелание писательницы сотрудничать с биографами, а то и угрозы судебных преследований с ее стороны. Обо всем этом я узнала впервые. В сущности, единственным статистическим показателем, известным мне априори, было число книг Виды Винтер, прочитанных лично мною, Маргарет Ли. Число это равнялось нулю.
Я вздрогнула, зевнула и потянулась, по-прежнему сидя на лестничной ступеньке. Возвращаясь к реальности, я обнаружила, что за период забытья мои мысли перестроились на новый лад — из груды бессвязных обрывков и обломков, каковую представляли собой мои воспоминания, на передний план неожиданно выдвинулись два эпизода.
Первой шла сценка с участием моего отца. Действие происходит у нас в магазине. Мы распаковываем коробку с книгами, приобретенными на распродаже частной библиотеки, и среди прочего находим в ней несколько романов Виды Винтер. Однако наше заведение не торгует современной литературой. «После обеда отнесу их в благотворительное общество», — говорю я и откладываю книги на край прилавка. Но еще до обеденного перерыва три книги из четырех покидают магазин. Проданы. Одна священнику, вторая картографу, а третья специалисту по военной истории. Лица наших клиентов — бледно-отрешенные, с мерцающим внутри огоньком, лица завзятых библиофилов — внезапно оживляются при виде ярких обложек бестселлеров Виды Винтер. Во второй половине дня мы завершаем разбор книг, вносим их в каталог и расставляем на полках, а потом за отсутствием посетителей предаемся обычному в таких случаях занятию: садимся и читаем. Поздняя осень, льет дождь, окна запотели. В глубине помещения тихо шипит газовый обогреватель; мы слышим звук, его не слушая, мы рядом и в то же время далеко друг от друга, погруженные каждый в свою книгу.
«Заварить чай?» — спрашиваю я наконец, отрываясь от чтения.
Нет ответа.
Тем не менее я завариваю чай и ставлю чашку на его стол.
Проходит час. Его нетронутый чай давно остыл. Я завариваю новый и приношу отцу дымящуюся чашку. Он никак не реагирует на мои действия.
Тогда я осторожно приподнимаю книгу, в которую он уставился, чтобы взглянуть на обложку. Это четвертый, и последний оставшийся у нас роман Виды Винтер. Я возвращаю книгу в прежнее положение и заглядываю ему в лицо. Он меня не слышит. Он меня не видит. Он сейчас в другом мире, и я для него не более чем бесплотная тень.
Таким был первый эпизод.
Второй представлял собой зрительный образ. Женское лицо с поворотом в три четверти, словно вырезанное из массивных пластов света и тени, нависает над толпой маленьких и ничтожных в сравнении с ним людишек. Это всего лишь многократно увеличенный фотопортрет на рекламном щите над платформой вокзала, но мой внутренний взор угадывает в этом образе бесстрастное величие давно забытых цариц и языческих богинь, воплощенное в камне мастерами какой-то древней цивилизации. Созерцая гордый изгиб бровей, плавно очерченные высокие скулы, безупречные линии и пропорции носа, невольно удивляешься тому, что случайные вариации человеческой породы способны произвести на свет такое сверхъестественное совершенство. Если подобный череп будет найден археологами далекого будущего, они могут расценить его как артефакт, созданный не тупым резцом матери-природы, а искусной рукой неведомого гениального художника. Кожа ее лица излучает мягкий алебастровый свет; она кажется еще белее по контрасту с изящными завитками медно-красных волос, причудливо ниспадающих на виски и на крепкую стройную шею.
Поразительную эту красоту, как будто одной ее мало, эффектно дополняют глаза. Вероятно, подсвеченные стараниями фотографа до нечеловечески зеленого блеска — зелени церковных витражей, леденцов или изумрудов, — они смотрят поверх толпы отрешенным, абсолютно ничего не выражающим взглядом.
Не знаю, какие чувства вызывала эта картина у других людей, находившихся на вокзале; многие из них читали книги мисс Винтер, и это наверняка сказалось на их восприятии. Что касается меня, то я невольно вспомнила выражение «глаза — это врата души» и, вглядываясь в зеленые, холодные, невидящие глаза на портрете, подумала, что у изображенной здесь женщины никакой души быть не может.
Вот и вся информация о Виде Винтер, которой я располагала ко времени получения письма. Не слишком много. Впрочем, если подумать, вряд ли другие люди знали о ней больше. Ибо, хотя ее имя, ее лицо и ее книги были известны всем, по-настоящему Виду Винтер не знал никто. Знаменитая своими тайнами не менее, чем своим творчеством, она представляла собой идеальную загадку.
И вот теперь, если верить письму, Вида Винтер решила наконец поведать правду о себе. Одна эта новость уже могла стать сенсацией, но еще более удивительным являлся тот факт, что поделиться своими откровениями мисс Винтер захотела со мной.
Поднявшись наконец со ступеньки, я шагнула в темноту магазина. Мне не требовалось включать свет, чтобы сориентироваться, — все здесь было знакомо мне с детства. Запах переплетной кожи и старой бумаги действовал на меня успокаивающе. Я пробежала пальцами по корешкам книг, как пианист по клавишам. У каждой книги была своя, отличная от других нота: шершавый, обтянутый холстом корешок «Истории картографии» Дэниелса; растрескавшаяся кожа отчетов Лакунина о заседаниях Санкт-Петербургской картографической академии (с приложением карт, от руки нарисованных и раскрашенных автором). Завяжите мне глаза и поместите куда угодно на любом из трех этажей магазина, и я смогу на ощупь, по книгам на полках, точно определить свое местоположение.
В нашем «Букинистическом магазине Ли» посетителей бывает немного, обычно не более десятка в день. Некоторое оживление наблюдается лишь в сентябре, когда студенты приобретают книги по программе наступающего учебного года, да еще в мае, когда те же студенты после экзаменов сбывают нам ставшую ненужной литературу. Мой отец именует это «сезонной миграцией книг». А в «межсезонье» нередки дни вообще без единого посетителя. Летом к нам иногда заглядывают любопытные туристы. Такой гость, сошедший с проторенной туристской тропы, обычно ограничивается минутным пребыванием у порога, пока его глаза привыкают к магазинному полумраку после залитой солнцем улицы. Если же к тому времени он успел пресытиться мороженым и речными видами, царящие здесь тишина и относительная прохлада могут расположить его к продлению визита на несколько лишних минут. Более солидный контингент посетителей образуют люди, которые что-то слышали об этом магазине от приятелей своих знакомых и, очутившись вблизи Кембриджа, не поленились сделать крюк специально ради нас. Эти клиенты проявляют неподдельный интерес к содержимому книжных шкафов и не забывают извиниться за причиненное нам беспокойство. Как правило, это очень милые люди — тихие и благожелательные, под стать интересующим их печатным изданиям. Но большую часть дня в помещениях магазина нет никого, кроме нас: отца, меня и книг.