Домой - Владимир Козлов

Место: Прага, Европейский Союз

Дата: 07/11/2006

Время: 17:09

Музыка: нет/песня из к/ф «Белое солнце пустыни»

Через улицу, у Народного театра, тусуется компания туристов. Они хохочут, фотографируют друг друга. К остановке подъезжает трамвай «девятка» в сторону Смихова. Несколько человек садятся. Трамвай отъезжает. Парень в черной куртке выхватывает кошелек у туристки, бежит по площадке у театра. Вся компания бросается за ним. Безнадежно. Толстожопые дядьки и тетки еле бегут, парень уже далеко впереди. Заработал себе на «траву» и на выпивку на сегодня. А может еще и на завтра останется.

Подъезжает еще трамвай. Номер шесть. Из него выпрыгивает Клочков, перебегает дорогу.

– Добрый вечер, Алексей. Извините меня, ради бога. Вы ж понимаете, город я знаю плохо, не рассчитал, сколько времени мне будет нужно, чтобы доехать сюда от отеля…

Я молча киваю.

– А вы знаете, кстати, что в «Славии» в свое время любили бывать чешские диссиденты, это был у них, в некотором смысле, дискуссионный клуб. Это нам экскурсовод рассказывала. Говорила, что Вацлав Гавел и сейчас иногда здесь бывает…

– Мне плевать. Хоть Гавел, хоть бравый солдат Швейк…

– Как же это вам, извините… все равно? Это же ваша новая, так сказать, родина…

– Родина у меня одна. Как и у всех…

– Так зайдем, может быть, в «Славию»? Там блинчики чрезвычайно вкусные – палачинки, как говорят по – чешски, но вам, конечно, это…

– Сходите как‑нибудь без меня.

– А у вас что, есть на примете другое место? Ради бога. Ведите, я буду вашем гостем.

* * *

На стене кафе – черно – белые фотографии в рамках, в том числе, фото поезда, пробившего здание вокзала. Интересно, сколько людей при этом погибло?

– Симпатичное, скажу вам, кафе, – говорит Клочков. – Вы здесь часто бываете?

– Каждый день раза три. Иногда четыре. А сегодня уже шестой раз…

– Вам все шутки…

– Не был ни разу. Я вообще редко куда‑то хожу. Мне своего бара хватает…

– Что же это вы так слабенько, с позволенья сказать? Я, если бы жил здесь, давно уже все кафе обошел бы… Это ведь не то, что у нас. Что ни говорите, а в России вот эта культура кафе, ресторанов только лишь начинает еще развиваться… В Москве или Санкт – Петербурге – да, а до нас пока еще дойдет…

Клочков начинает листать меню. На первой странице написано по – английски: «блюда чешской и грузинской кухни». Подходит официантка кавказской наружности, говорит по – русски с акцентом:

– Ну что, уже выбрали?

– Чай, – говорю я. – Зеленый, с мятой.

– Мне аналогично, будьте добры. – Клочков захлопывает меню.

– Больше ничего не желаете? Пирожные…

Я качаю головой. Официантка идет к стойке. Клочков глядит на меня, как будто чем‑то недоволен. Если его смутил русский язык, то это его проблема. Мне плевать на всю эту секретность, как будто мы какие‑то разведчики.

У стойки высокий лысый парень что‑то говорит официантке. Она выдавливает из себя улыбку. Кроме их и нас, в кафе нет никого. Лысый подходит к стене, снимает с гвоздя гитару с белым бантом на грифе, проводит по струнам. Гитара настроена. Он садится на диванчик в углу, начинает петь, почти не фальшиво:

Ваше благородие, госпожа удача…

– Ну, вы прямо как специально сюда меня привели. – Клочков растягивает губы в улыбке, показывает желтые зубы. – Неужели помните, что я неровно дышу к гитаре? Особенно, конечно, к бардовской песне. Окуджава, Визбор, Юлий Ким… Я ведь, с позволения сказать, тоже бард. Имею в своем, извиняюсь, багаже, несколько десятков песен. Мы вот у нас в городе планируем провести фестиваль бардовской песни. Есть уже бюджет, спонсоры интерес проявляют… Грушинский обойти мы, конечно, задачи не ставим… Цели наши, скорее, гуманитарного плана – воссоздание культуры и духовности. Ведь в бардовской песне, в отличие от эстрады, или рок – музыки, присутствует и поэзия, и высокая духовность – собственно, некая связь с нашей великой прошлой культурой, которая, увы…

Я смотрю в окно. Посреди улицы, бросив на землю большущие рюкзаки, целуются парень и девушка. К рюкзакам привязаны скрученные резиновые коврики. Хлопает дверь кафе. Вбегает безумного вида волосатый чувак в красной потертой косухе, что‑то кричит. Я не успеваю понять, на каком языке. Он выбегает, захлопнув дверь.

Лысый прекращает петь, смотрит на официантку.

– Что, может, дать ему пизды?

Она трясет головой, ставит на поднос две чашки, идет к нашему столику. Клочков, сморщившись, зыркает в сторону парня.

– Так, извиняюсь, неприятно слушать русский мат – казалось, от него почти отвык за эти дни… Официантка ставит на столик чашки. В них плавают зеленые листья мяты. Я бормочу:

– Декуйи.

Клочков широко улыбается, показав пожелтевшие зубы.

– Спасибо.

– Пожалуйста. – Официантка уходит.

– Я не буду вас больше держать, извиняюсь, в подвешенном состоянии. – Клочков берет свой стакан, подносит ко рту, обжигается, расплескав, ставит стакан на столик. – Ситуация в нашем городе изменилась исключительным образом. Прекрасно известный вам человек отстранен от обязанностей мэра, против него заведено уголовное дело. В этой ситуации есть некие заинтересованные лица, которые хотели бы, чтобы вы кое‑что рассказали касательно господина мэра, а в частности, его избирательной кампании. Разумеется, вам будет гарантирована полная безопасность. Более того, комбинат, как вы, возможно, знаете, встал, наконец, с колен и работает с прибылью. Так что, ваши акции компании «Омега» превратились из пустых, ничем не обеспеченных бумажек, в довольно серьезное владение…

– А вы, я так понял, перешли на сторону «заинтересованных лиц»?

– Ну, можно сказать и так. Хотя на самом деле..

– Я сейчас. Схожу в туалет.

Я встаю.

– Да – да, конечно, разумеется. А я вот пока…

* * *

Я открываю кран, подставляю ладони, брызгаю водой на лицо. Отрываю кусок от бумажного полотенца, вытираюсь, выхожу из туалета. За нашим столиком пусто. На столике – два стакана: мой, почти полный, и Клочкова – наполовину пустой. Лысый чувак что‑то дрочит на гитаре.

Место: Родина

Дата: 29/10/1990

Время: 11:00

Музыка: нет

Над «Туристом» висели серые тучи. Через дорогу, на здании облисполкома, болтался на ветру красный флаг с синей полосой. Я и Саня Мальцев подошли к швейцару Семенычу, толстому, лысому дядьке под пятьдесят. Я сказал: