Битва за Арнем. Крах операции «Маркет – Гарден», или Последняя победа Гитлера - Энтони Бивор

Дипломатия союзников вынуждала Верховного главнокомандующего уравновесить противоречащие требования двух групп армий – насколько это в человеческих силах. Так Эйзенхауэр и принял стратегию широкого фронта – как говорится, ни нашим, ни вашим. (Стратегия широкого фронта стала для ОКВ, немецкого Верховного командования, «лучом света в темном царстве». «Для немцев оставалось загадкой, – писал один штабной офицер, – почему враг не сумел собрать все свои войска в одной точке и пойти на прорыв… Вместо этого он сделал немецкому командованию немалое одолжение и рассредоточил войска по всему фронту, словно веером»[20].) После войны начальник штаба Эйзенхауэра генерал-лейтенант Уолтер Беделл Смит высказался относительно соперничества Монтгомери и Брэдли. «Удивительно, – сказал он, – куда только деваются годные командиры, когда создают себе публику, на которую надо играть. Был командир, стала примадонна»[21]. Даже Брэдли, на первый взгляд скромный, и тот «создал себе публику, а нам проблемы».

Неспособность Эйзенхауэра достичь компромисса между стратегиями Монтгомери и Брэдли усугубил несчастный случай. После того как он покинул штаб 12-й группы армий под Шартром, его в тот же день доставили самолетом на Атлантическое побережье Нормандии, на командный пункт в Гранвиле. Выбрать место, столь далекое от стремительно меняющейся линии фронта, – серьезная ошибка. На деле, останься командующий в Лондоне, связь, как указал Брэдли, была бы лучше. На подлете к Гранвилю у легкого самолета забарахлил двигатель, и пришлось приземляться на пляже. Эйзенхауэр, уже повредивший колено, травмировал и другое, пока помогал развернуть самолет на песке. Аккурат перед встречей Брэдли и Монтгомери он на целую неделю оказался прикованным к постели с загипсованной ногой, и это обстоятельство оказалось решающим.

В тот же вечер, 2 сентября, Хоррокс прибыл в Дуэ, в штаб Гвардейской бронетанковой дивизии. Он был разочарован и зол: пришлось задерживать войска из-за воздушной выброски груза в Турне, но ее отменили в последний момент – из-за плохой погоды и еще потому, что в зоне десантирования уже находился американский 19-й корпус. А потому Хоррокс в весьма цветистых выражениях объявил собравшимся гвардейским офицерам, что их цель на следующий день – Брюссель. До него было километров сто десять. По рядам прошел восторженный вздох. Хоррокс также приказал 11-й бронетанковой дивизии Робертса атаковать огромный Антверпенский порт в ходе операции «Сабо».

Перед Уэльской гвардией, справа, ехали броневики 2-го кавалерийского полка Его Величества, а слева – гренадеры-гвардейцы. «Дух соперничества был непреодолим, ничто не могло остановить нас в тот день»[22], – писал один из офицеров. Все яростно спорили, кто первым войдет в Брюссель. «Les jeux sont faits – rien ne va plus! Ставки сделаны, господа!» – мог бы крикнуть крупье, раскрутив рулетку в 06.00, когда оба контингента двинулись в путь. Группа Ирландских гвардейцев в резерве последовала за ними через несколько часов. «То был наш самый долгий путь: более 131 км за 13 часов»[23], – записано в журнале боевых действий 2-го бронетанкового батальона. Но для некоторых подразделений стремительное продвижение оказалось не столь азартным. Гренадеры потеряли больше двадцати солдат в жестоком сражении с группой эсэсовцев.

Неожиданное появление Гвардейской бронетанковой дивизии в бельгийской столице в тот вечер вызвало даже больше ликования, чем в день освобождения Парижа. «Главной проблемой были толпы»[24], – отмечали в кавалерийском полку Его Величества. Их постоянно останавливали ликовавшие бельгийцы – они стояли вдоль дороги целыми ордами, напевая «Типперэри» и показывая «викторию» – знак победы. «Еще одна повсеместная привычка освобожденных – писать приветственные послания на всех автомобилях, пока те медленно проезжают сквозь толпу, – писал тот же офицер. – Стоило остановиться, они тут же окружали машину, осыпали ее фруктами и цветами, предлагали вино». Полк Его Величества и Уэльские гвардейцы «выиграли гонку, опередив соперников “на голову”», хотя «это было рискованно: когда кто-то останавливался спросить дорогу, его вытаскивали из машины и крепко целовали – и женщины, и мужчины».

Немцы все еще удерживали аэродром за пределами столицы и «сделали пять выстрелов бризантными зарядами»[25] по парку перед Королевским дворцом, где генерал-майор Аллан Адер установил палатки командного пункта. Британским войскам очень помогла «Белая армия» из бельгийского Сопротивления: она «оказала неоценимую услугу, устроив облаву на многих немцев, пытавшихся бежать»[26]. Бельгийцы, если и не целовали освободителей, на всех немецких пленных шипели и шикали, а порой и пинали их.

Многих британцев поразил контраст с Нормандией, где жители подвергшихся ужасным разрушениям городов и деревенек часто принимали их с холодком. «Одеты местные лучше, – писал офицер, – да и одежды побольше, все чистенькие, здоровые, а во Франции такое чувство было, будто все в каких-то потертых дешевках»[27]. Но процветающий вид мог вводить в заблуждение. Немецкие оккупанты забирали продовольствие, уголь, другие ресурсы; более чем полмиллиона бельгийцев угнали на принудительные работы на немецких заводах. Впрочем, Бельгия от быстрого наступления союзников только выиграла: страна была спасена от разрухи, неизбежной спутницы битв, от грабежей в последнюю минуту и от обычной для вермахта политики выжженной земли. Но безрассудные нападения на отступающие группы немецких солдат, устроенные бойцами бельгийского Сопротивления на юго-востоке, привели к тому, что немцы, в частности эсэсовцы, в ответ карали всех жестоко и без разбора.

Немцев потрясла стремительность наступления союзников. Один сержант описал это в своем дневнике как «событие, превосходящее все ожидания и расчеты и затмевающее даже наш летний “блицкриг” в 1940 году»[28]. Обер-лейтенант Фуллриде писал, о чем говорили офицеры в казарме: «Западный фронт пал: враг уже в Бельгии и на границе с Германией. Румыния, Болгария, Словакия и Финляндия просят мира. Все как в 1918-м»[29]. Другие прежде всего обвиняли своего первого союзника. «Итальянцы виноваты пуще всех»[30], – отметил унтер-офицер Оскар Зигль. Иные сравнивали «предательство» Италии с тем, как те предали Австро-Венгрию в Первой мировой. Порой это вызывало всплески недоуменной жалости к себе: «Весь мир против нас, немцев! Почему нас так ненавидят? Ни одна нация не хочет нас знать!»[31]