Чтиво - Джесси Келлерман

Разглядывая кричащую витрину, он решил, что слегка задолжал старому другу. Пфефферкорн купил роман в твердом переплете, добрался до зоны вылета и уселся читать.

Тридцать третья книга из цикла о спецагенте Ричарде (Дике) Стэппе представляла блестящего неуязвимого героя, некогда работавшего на загадочно безымянную правительственную структуру, единственное назначение которой было, судя по всему, в том, чтобы поставлять сюжеты для триллеров. Пфефферкорн легко вычислил схему. Стэпп, вроде бы удалившийся от дел, оказывается втянут в коварный заговор, умышляющий отдельно либо разом политическое убийство, теракт, похищение ребенка или кражу чрезвычайно секретных документов, обнародование коих способно привести к полномасштабной ядерной стычке. Как обычно, герой влезает в историю, сам того не желая. Я по горло сыт этой дрянью, охотно декларирует он. «Разве в реальной жизни кто-нибудь декларирует? — думал Пфефферкорн. — И потом, кто заявляет, восклицает, вставляет, воркует, подхватывает, замечает, взвизгивает или скрежещет? Люди просто говорят, вот и все.

Кто тяжело вздыхает? Или страстно Кто борется с неудержимыми?» В раздражении Пфефферкорн пару раз захлопнул книгу. Угодив (погрузившись, впутавшись, влипнув) в водоворот (омут, сеть, паутину) обмана (предательства, лжи, интриг), Стэпп понимает, что тайна, которую он должен разгадать, — лишь верхушка айсберга. Под водной толщей закипает еще большая интрига, окутанная призраками неблаговидного прошлого героя, что повлияет на его личную жизнь. То и дело кошмар: его обвиняют в преступлении, которого он не совершал. Беспрестанно грозит опасность его сыну-наркоману, с которым нет понимания, ибо Стэппу, скверному отцу, было недосуг погонять с парнем мяч или сходить на школьный спектакль — он вечно спасал свободный мир. Затянутые диалоги, в основном состряпанные из наводящих вопросов, создают запутанную предысторию. Поезда и самолеты не выбиваются из расписания и всегда точно прибывают в пункт назначения, что позволяет герою в невероятно короткий срок покрывать громадные расстояния. Сутками без сна и пищи, он, однако же, в полной боевой готовности, когда знойная красотка раскрывает ему объятия. Попав в ловушку, он вынужден полагаться лишь на собственную изворотливость. Друг оказывается заклятым врагом, и наоборот. Поначалу вроде бы мелкое событие или незначительная деталь вдруг приобретает решающую роль. Наконец, герой должен сделать почти невозможный выбор, зачастую связанный с красоткой. И он его делает — ценой величайшей жертвы. Тело героя несокрушимо, но душа вся в шрамах. Либо женщина его предает, либо он ее бросает, дабы не подвергать опасности. Ты словно мотылек, — прошепчет он. — Летишь на огонь, который тебя погубит. Затем быстро сводятся концы с концами: в полном пренебрежении логикой и процессуальными нормами наступает торжество справедливости. В конце романа оклеветанный Стэпп, чей подвиг навсегда останется безвестен, опять в бегах, за ним гонятся его собственные демоны.

Даже в рамках своего жанра книга была ужасна: глупая, топорная, сплошные клише. Перегруженный сюжет держался на одних совпадениях. Ходульные персонажи. От языка произведения тянуло срыгнуть. Однако тьма людей с руками отрывали книгу, и теперь, когда смерть Билла стала сенсацией, их примеру последует тьма других. Неужто и впрямь они слепы или ради короткого бездумного развлечения умышленно не замечают изъянов? Интересно, что хуже: вовсе не иметь вкуса или временно о нем забывать? Как угодно, у литературы иная цель. Пфефферкорн дочитал роман на втором отрезке пути, из Миннеаполиса в Лос-Анджелес. Можно было оставить книгу в самолете для очередного пассажира, но он бросил ее в урну, направляясь к прокату машин.

Пфефферкорн поселился в мотеле. В запасе оставалось несколько часов. Он решил прогуляться и, облачившись в кроссовки и шорты, вышел на солнцепек.

Мотель располагался в убогой части Голливудского бульвара. Пфефферкорн брел мимо магазинов уцененной электроники, секс-шопов и сувенирных лавок, торговавших киношными безделушками. Какой-то парень всучил ему рекламную листовку, по которой выдавали два билета на запись неведомой телевикторины. Его толкнул небритый трансвестит, обдав вонью немытого тела. Лотошница в тесных шортах, торговавшая наборами для ароматерапии, одарила беззубой улыбкой. Улицы кишели туристами, полагавшими, что здесь по-прежнему делают фильмы. Пфефферкорн знал, что это не так. Все четыре экранизации Билловых триллеров были сняты не в Калифорнии. Налоговые льготы, предоставляемые Канадой, Северной Каролиной и Нью-Мексико, делали финансово невыгодными съемки на легендарных улицах Лос-Анджелеса. Однако это не мешало туристическим массам фотографироваться на фоне Китайского театра.

Через пару кварталов Пфефферкорн прошел сквозь строй активистов с планшетами, собиравших подписи в поддержку всякой всячины. Его попросили отдать голос за борьбу с меховыми шубами, смертной казнью и зверствами, якобы творимыми правительством Западной Злабии. Увильнув от всех предложений, он остановился возле коленопреклоненной женщины, которая зажигала свечу в фужере. Сквозь россыпь цветов проглядывала звезда Уильяма де Валле на Аллее славы. Заметив Пфефферкорна, женщина ему улыбнулась как товарищу по несчастью.

— Желаете расписаться? — Она кивнула на ломберный столик, где лежали альбом в красном кожаном переплете и шариковые ручки.

Пфефферкорн склонился над альбомом, полистал. Десятки записей, многие от полноты сердца, и все — Биллу, Уильяму, мистеру де Валле.

— Боюсь, я никогда не оправлюсь от удара, — сказала коленопреклоненная женщина.

И заплакала.

Пфефферкорн промолчал. Потом пролистал альбом до конца, нашел пустую страницу. Секунду подумал. Дорогой Билл, — написал он. — Ты был паршивый поденщик.

Пфефферкорн расшпилил сорочку. Уже бог знает сколько он не покупал обновок и был изумлен тем, как все подорожало. Но, одевшись, решил, что деньги потрачены не зря. Костюм — скорее темно-серый, нежели черный — был весьма практичен и мог пригодиться для иных оказий. Пфефферкорн повязал серебристый галстук. Скривился, заметив, что забыл почистить ботинки. Но исправлять оплошность некогда. Оставалось меньше часа, а он не знал дороги.

Портье дал указания. Они оказались неверны, и Пфефферкорн застрял в пробке. В кладбищенскую часовню он проскользнул, когда церемония уже заканчивалась. Полно народу, духота, пропитанная ароматами цветов и парфюма. Пфефферкорн легко высмотрел Карлотту. Она сидела в первом ряду, ее гигантская черная шляпа тихонько покачивалась в такт рыданиям. Священника не было. На постаменте стоял блестящий черный гроб с серебряными ручками. Левее ухмылялось натуральной величины объемное изображение Билла в капитанской фуражке. По стерео звучал рок-н-ролл — Пфефферкорн узнал любимую песню Билла. В колледже Билл беспрестанно ее крутил, пока осатаневший Пфефферкорн не пригрозил, что сломает проигрыватель. Уильям был аккуратист. Письменный стол его выглядел безупречно: только пишущая машинка, стакан с ручками, опрятная стопка рукописи. А вот стол Пфефферкорна имел такой вид, будто на нем какой-то мальчишка разворачивал подарки. Друзья различались и во всем прочем. Пфефферкорн писал от случая к случаю, по настроению. Билл ежедневно выдавал на-гора определенное число слов — и в дождь, и в вёдро, и в хвори, и в здравии. Пфефферкорн крутил беспорядочные романы, но кончил бобылем. Билл тридцать лет прожил с одной женой. Пфефферкорн не имел заначек на черный день, не готовился к старости и жил себе, не загадывая на будущее. Билл всегда имел план.