Вариации для темной струны - Ладислав Фукс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И там, в черном полумраке, держа сигарету во рту, посмотрел в рюмку, не осталось ли там капли ликера…
Мы ужинали.
Ужинали рядом, в столовой.
Мама сидела на главном месте, на ее шее блестела нитка жемчуга, сидела прямо, но казалась замкнутой и усталой, смотрела на скатерть, как будто не видела ничего, кроме бесконечной снежно-белой скатерти. На столе стоял старый русский подсвечник, который обычно зажигали под портретом венской бабушки, в день ее рождения. Сейчас на подсвечнике отражались маленькие желтые огоньки, а над ним, в центре потолка, висела потухшая хрустальная люстра. Мать смотрела на скатерть, на подсвечник, а на бабушку, которая что-то говорила в соседней комнате медведю и танцовщице, не обращала никакого внимания. Не обращала внимания, наверное, потому, что бабушка говорила о самых обыкновенных вещах — что на карте Европы, которую делал Гини, ничего нельзя рассмотреть, такая темнота в комнате… Гини был такой же молчаливый, как и мама, только он не смотрел на белую скатерть. Он притворялся, что глядит на синий мейсенский узор на дне тарелки, он тоже не обращал внимания на бабушку, медведя и танцовщицу, которые говорили о самых обычных вещах — о том, что в комнате темно и ничего не видно на карте. Я сказал:
— Гини, разве ты не слышишь? В соседней комнате темно и твою карту не видно.
Но он посмотрел на меня, как на щенка, и сказал:
— Как же ее можно увидеть, суслик ты эдакий, там же не горит свет. Темно там. И твою книжку тоже не видно.
Молчала и Руженка. Она смотрела на красную миску с синими ушками, которая стояла рядом с подсвечником, а разговор бабушки с медведем и танцовщицей совсем не слышала. Вообще-то Руженка почти так же любила бабушку, как и Гини.
— Сгорит у меня, чего доброго, — воскликнула Руженка, думая, наверное, о кухне, — я делаю еще десерт!
Незнакомец сидел рядом с мамой и смотрел на скатерть, на подсвечник и на миску, как собственник, но чаще всего смотрел на мамину шею. Иногда поглядывал и на наши шеи — Руженкину, Гини и мою. Бабушку, медведя и танцовщицу, видимо, вообще игнорировал. На улице шел небольшой дождь, он капал на сорванные электрические провода, на покачнувшиеся антенны, и откуда-то издалека доносились слабые раскаты грома.
— Ешьте, — сказала наконец мама и посмотрела на Руженку и Гини, — ешьте, а то все остынет. Гюнтерк, ешь…
И мы начали есть.
На тарелках лежала яичница, жареная картошка и мясо «от Суслика». Остальное мясо лежало в миске, рядом с подсвечником. Незнакомец ел только мясо. Когда съел все, что было на тарелке, без единого слова положил себе еще из миски. Потом еще и еще. Когда он наполнил тарелку в пятый раз, мне показалось, что Гини, который вообще не ел, стал беспокоиться. Посмотрел на меня, показал мне на миску и спросил, почему я не ем.
— На меня не обращай внимания, — сказал он. — У меня не такие зубы, чтобы я мог прожевать этого старого суслика.
Едва он произнес эти слова, Руженка швырнула вилку, встала и сказала, что это никакой не старый суслик, а первосортная телятина. Она и Гини с трудом выносили друг друга. Потом Руженка сказала, что на столе стоят зеленые расписные мисочки, которые предназначены для отличного десерта, пекущегося в кухне. Действительно, на столе стояли маленькие, еще пустые, зеленые расписные мисочки. Гини сказал, что ему интересно, какой такой отличный десерт печет Руженка, но Руженка сделала усилие и ничего не ответила. Мужчина наклонился над тарелкой, как будто хотел остаться незаметным, но на самом деле он хотел скорей проглотить последний кусок мяса. Когда он нес его ко рту и чуть пошире открыл рот, я увидел, что на верхней челюсти, среди блестящих зубов, два зуба у него выступают вперед. Клыки! Меня как осенило: вот в чем была странность его верхней челюсти, но, может быть, это мне показалось, может быть, это оптический обман из-за свечки; я пересилил себя и не подал виду. Когда он проглотил последний кусок, то снова потянулся к миске, но красная миска с синими ушками была уже пуста. Всё мясо он съел. В этот момент на подсвечник села муха. Она, должно быть, здесь летала, но странно, никто из нас до сих пор ее не видел. Мужчина с жадностью на нее поглядел, но муха тут же взлетела, как мотылек, и исчезла где-то в углу на потолке.
— Ну, какой же будет десерт? — спросил Гини еще раз, после чего мужчина быстро поднял голову и облизнулся.
— Десерт как десерт, — отрубила Руженка. — Во всяком случае, не мясо! Отличный десерт, который я положу в эти зеленые расписные мисочки,— это топинки2. Топинки с чесноком, — засмеялась она. — Могу принести хоть сейчас…
И тут я испугался. Едва Руженка это сказала, мужчина сверкнул в ее сторону глазами, усмехнулся и лицо его застыло в гримасе. Еще никогда в жизни я не видел такой страшной гримасы, такой усмешки и такого блеска в глазах. Я и впрямь испугался. Но это длилось всего лишь одно мгновение, и никто ничего не заметил. Гини посмотрел на Руженку и сказал, что пусть ей и в голову не приходит подавать на стол топинки с чесноком. Гини не выносил чеснока, и Руженка это знала, она хотела его подразнить. Мама тоже поглядела на Руженку и покачала головой, а лицо у мужчины стало спокойным. Он наклонил голову, покрасневшими глазами осмотрел пустые зеленые расписные мисочки, как будто это была лужайка, и мне показалось, что он тихо смеется. А тут бабушка в соседней комнате сказала такое, что на минуту отвлекло мое внимание от стола.
— Карту я так и не вижу, такая тут темнота, но я хотела бы знать, какой год теперь пишется… И где это пропадает Гини?
Я ждал, что Гини откликнется. Я даже сказал ему: «Гини, ты что-то говорил?» — но Гини только посмотрел на меня, и мама посмотрела, а Руженка и мужчина сделали вид, что не слышат бабушку. И только тут до меня дошло, что это старый, известный трюк Гини. Он делает вид, что не слышит, когда не хочет
