Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым - Уильям Дерезевиц

– Следует? Гарриет, моя милая, что это значит? У вас есть сомнения на этот счет? Я думала… но, впрочем, простите, я, возможно, заблуждалась. Я понимала вас неверно, раз вы сомневаетесь, каков должен быть смысл ответа. Мне казалось, вы спрашиваете лишь, какие выбрать слова.

Гарриет промолчала. Эмма с некоторою сдержанностью продолжала:

– Итак, я заключаю, что вы намерены дать ему благоприятный ответ.

– Да нет – то есть не то, чтобы намерена… Ну, как мне быть? Как вы советуете? Мисс Вудхаус, миленькая, умоляю вас, скажите, что мне делать?

‹…›

– Ни за что вам не стану советовать ни того, ни другого, – сказала, ласково улыбаясь, Эмма.

Она была просто невыносима! Разве можно так бездумно рисковать чужим счастьем в угоду собственному тщеславию? По мнению Эммы, никто в Хайбери не мог считаться ей ровней, и мистер Мартин оказался недостоин мисс Смит вовсе не потому, что Гарриет такое уж совершенство, а потому, что она подружка Эммы Вудхаус! А мисс Бейтс с матерью? Эмма прекрасно знала, что ее визит скрасит день двух одиноких женщин, живущих на грани бедности, но не могла заставить себя бывать у них почаще. Когда же, наконец, она удосуживалась появиться, то искала любой предлог, чтобы поскорее удрать. Джейн Фэрфакс, племянница мисс Бейтс, замечательная девушка, ровесница героини, талантливая и образованная, каждый год приезжала в Хайбери на несколько месяцев, но Эмма старательно ее избегала. Разве родственница ничтожной мисс Бейтс может оказаться собеседницей, достойной несравненной мисс Вудхаус?

В конце концов, пренебрежение Эммы к окружающим обернулось против нее самой. В Хайбери приехал погостить пасынок ее гувернантки Фрэнк Черчилл. Этот жизнерадостный, симпатичный повеса так усердно увивался вокруг мисс Вудхаус, что ее самомнение взлетело до небес. Стояло лето, и Эмма, Фрэнк, Гарриет, Джейн, мисс Бейтс и мистер Элтон решили отправиться на пикник. К тому времени, как вся компания добралась до места, воркование Эммы и Фрэнка до такой степени подавило общую беседу, что остальные были вынуждены помалкивать. Тогда Фрэнк придумал отличный план, чтобы развлечь свою прекрасную леди: «Вас здесь семеро… и каждому вменяется всего лишь сказать либо одну очень остроумную вещь, либо две не очень, либо три отъявленные глупости». Бедная безобидная мисс Бейтс, которая хорошо знала, каким утомительным бывает ее общество, ужасно смутилась. «О, прекрасно! – воскликнула мисс Бейтс. – Тогда я могу не волноваться. Три отъявленные глупости – это как раз по моей части.

Мне только стоит рот открыть, и я тотчас брякну три глупости, не так ли?»

И тут Эмма, окрыленная вниманием Фрэнка и чувством собственного превосходства, выдала: «Видите ли, сударыня, тут может встретиться одно затрудненье. Простите, но вы будете ограничены числом – разрешается сказать всего лишь три за один раз. Какая жестокость! А хуже всего то, как жертва приняла ее:

Мисс Бейтс, обманутая притворною почтительностью ее обращенья, не вдруг уловила смысл сказанного, но и когда до нее дошло, не рассердилась, хотя, судя по легкой краске на лице, была чувствительно задета. – А, вот что!.. Понимаю. Да, мне ясно, что она подразумевает, и я постараюсь впредь придерживать язык. Видно, – обращаясь к мистеру Найтли, – от меня стало совсем невмоготу, иначе она бы не сказала такое старому другу.

И тогда я, наконец, понял, куда с самого начала метила Джейн Остин. Жестокий проступок Эммы, так возмутивший меня, был отражением моей собственной черствости. Книга вызывала у меня скуку и презрение вовсе не потому, что была плохо написана. Напротив, именно этой реакции и добивалась Остин. Она нарочно провоцировала меня, чтобы выявить, выставить эти эмоции мне же напоказ. Создав героиню, которая вела себя точь-в-точь, как вел бы себя на ее месте я, и которая чувствовала то же самое, что чувствовал бы я, автор поставила передо мной зеркало, где отразилось мое собственное уродливое лицо. Осуждая Эмму за ее презрение к мисс Бейтс, за глубокое пренебрежение ко всему городку Хайбери, я осуждал самого себя.

Я вдруг понял, что Остин писала о самых обыденных вещах вовсе не потому, что ей больше не о чем было рассказать. Напротив, она хотела, чтобы мы осознали, до какой степени важна обыденность. Все эти мелочи жизни казались бессмысленными лишь до тех пор, пока Остин не подвела нас к пониманию того, что в них-то и заключен главный смысл. Остин вовсе не была глупой или поверхностной, она оказалась намного, намного умнее – и гораздо мудрее, – чем я мог вообразить.

Я вернулся к чтению с совершенно иным настроем. Банальности мистера Вудхауса и болтовню мисс Бейтс – их бесконечные сплетни и пустые разговоры – Остин включила в книгу потому, что ценила своих героев, она и не думала смеяться над ними. Она ловила каждое их слово и хотела, чтобы я тоже прислушался. Пока я воспринимал все эти беседы как некий пролог и пролистывал их, не вдумываясь, я находил их невероятно скучными. Но стоило вчитаться, и я уловил их особенную красоту, достоинство и глубину.

Драгоценные письма Джейн Фэрфакс, спрятанные в самых неожиданных местах, сообразительность маленьких Джона и Генри – все обрело смысл, поскольку это было интересно самим героям. Полотно их бытия соткано из мелочей жизни, и именно эти детали придают их существованию особую неповторимую фактуру. Наконец-то я понял. Убрав из повествования всевозможные происшествия, которые обычно увлекают читателей, – приключения и аферы, любовные интриги и накал страстей, – а временами и сам сюжет, Остин хотела обратить наше внимание на то, что мы так часто упускаем в книгах и в жизни. Незначительные, обыденные частицы повседневности – что сказал племянник, что сделал сосед, что услышал друг, – из которых час за часом складывается наш день. В таких мелочах, говорит нам Остин, и заключается наша жизнь. В них – вся она.

Даже Эмма чувствовала это, сама того не сознавая.

…И не было на свете человека [речь идет о гувернантке Эммы, миссис Уэстон], с которым она [Эмма] могла бы делиться столь откровенно… говорить со столь твердым убеждением, что ее выслушают и поймут с полуслова, с интересом входя в подробности домашних дел, как приятных, так и затруднительных; в подробности будничных событий и недоразумений, относящихся к ней и ее батюшке. Все, что имело касательство до Хартфилда, находило живейший отклик в душе миссис Уэстон, и не было для них обеих большей отрады, чем посидеть полчасика вдвоем, толкуя о тех незначащих предметах, из коих ежедневно слагается счастье домашней жизни.

Эмму все время тянуло не в ту сторону. Сердце-то у нее было на месте – вот почему я все-таки простил ее, да она и сама смогла, в конце концов, выбрать верную дорогу, – но ум так и норовил свернуть с правильного пути. Эмма строила планы и грезила о несбыточном, в то время как «счастье домашней жизни» находилось прямо у нее под носом в «домашних делах, как приятных, так и затруднительных… в событиях и недоразумениях» – в предсказуемости каждого дня, в каждой его секунде.

В романе есть название для основы, из которой сплеталась словесная ткань повседневности, выражения, на которые я натыкался раз за разом: «малейшие подробности», «мне любопытны тысячи подробностей», «не пропускайте ни единой подробности». Не просто «подробности», а все, даже самые «малые», «мелкие». Жизнь проживалась под увеличительным стеклом. Я только теперь понимаю, сколь многое в этой книге было «маленьким, мелким»[3] – мелкие «домашние дела… события и недоразумения». Все, что исходило от Гарриет, всегда было небольшим и миленьким. У ее друзей жила коровка, прехорошенькая коровушка, а в саду стояла миленькая беседочка всего на двенадцать человек. История разворачивалась в пределах Хайбери, и само пространство, казалось, сузилось до размеров этой тесной рамки. Расстояние между домами Эммы и миссис Уэстон составляло примерно восемьсот метров, но даже поездка в гости выглядела утомительным путешествием. В «Эмме» четыре сотни страниц, но масштаб происходящего столь мал, словно толпу людей изобразили в миниатюре.