Аниматор - Андрей Волос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну ладно, — вздохнула Даша. — Пожалуй, мне пора.
— Да, — хмуро согласился я. — Хорошо. Теперь снова на год?
— Можешь мне писать. — Она пожала плечами. — Вот телефон.
Я взял визитку.
— В четыре самолет.
— Ты говорила…
— Знаешь, очень боюсь террористов, — вдруг пожаловалась она и сложила ладони движением, которое должно было, видимо, означать окончание нашей встречи.
— Террористов? — переспросил я.
— Ну да. Всюду взрывают, уроды… Ну что, пока?
— Пока.
Мы уже стояли у ступеней.
— Не сердись на меня, Дашенька, — сказал я, целуя ее на прощанье. -
Не сердись. Прости меня.
— Ну пока! — повторила она и пошла вниз.
Я смотрел в спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом побрел к машине.
Мне пора было двигать в Анимацентр.
Меня всегда смущало противоречие, присутствующее в жизни каждого аниматора. Его профессиональный долг — пытаться вжиться в жизнь других людей, то есть воображать ее, делать почти осязаемой, почти реальной. Для того, чтобы его попытки были хоть сколько-нибудь успешны, ему нужно быть знатоком жизни вообще — и, следовательно, своей собственной тоже, которая, по идее, должна быть ему совершенно понятна и близка.
Ни черта подобного. В своей — не разберешься.
Я знал, что несколько дней буду вновь и вновь промолачивать детали нашего разговора, пытаться отклонить обвинения, восторженно находить доводы в свою защиту, которые почему-то не нашлись вовремя… иногда обнаруживать на себе недоуменные взгляды — оказывается, три последних фразы я сказал вслух. Знал я и то, что это не имеет никакого смысла: задача не решается на логическом уровне, и, какими аргументами ни запасайся, их всегда можно будет отвергнуть одним лишь взглядом. Я вспомнил почему-то, как тем летом, когда Даше должно было исполниться двенадцать, я отвез обеих в пансионат, условившись приехать в следующий четверг, остаться с Дашкой, а
маму отпустить на три ночи. Однако случилось непредвиденное: в среду утром умер дядя Гоша. Великан дядя Гоша умер. Мне трудно было в это поверить — как же так, кто теперь будет громыхать и командовать?.. Я позвонил маме и сообщил о случившемся. Дядю Гошу она когда-то знала, однако относилась к нему, как почти ко всем людям с нашей стороны с плохо скрытым презрением, поэтому у меня не было надежды, что этим известием я смогу ее хоть сколько-нибудь расстроить. Так оно и вышло — она ничуть не расстроилась.
— Погоди. Ничего не понимаю. Ведь ты обещал в четверг — и до воскресенья!
— Я же говорю, — повторил я, решив, что она просто не расслышала. — Дядя Гоша утром умер. В пятницу похороны. Я должен быть на похоронах, понимаешь? Я приеду в пятницу вечером, с поминок.
— С каких поминок?! — холодно изумилась она в тот момент, а я и сейчас, десять лет спустя, отлично мог вообразить ее: глаза сощурены, губы поджимаются в паузах между фразами. — Ты же обещал в среду вечером! О-бе-щал! Ты обещал! Ты мне обещал! Ты Даше обещал!
Ты что, не помнишь, что ты обещал? Ведь ты обещал, понимаешь?!
Обещал, обещал! Я на тебя рассчитывала! Как можно — обещать и не делать?!
Вот так мама ставила вопрос — а теперь его так же ставит Даша. Я ее в детстве обманывал: обещал — и не делал. Обманывал, когда она была маленькой и не могла за себя постоять…
Вот так.
Ну и ладно. Все равно мне горько. Потому что Даше хуже, чем мне.
У меня нет дочери. Ну и что? Если захочется, я могу завести другую.
Хоть никогда этого не сделаю. Но чисто теоретически — могу. А у Дашульки нет отца. И уже не будет, потому что другого отца не бывает — не бывает, хоть расшибись… И если не можешь любить того, что есть, — приходится признать себя безотцовщиной.
Беда, как всерьез об этом подумаешь.
Остановившись у двери бокса, я натыкал пальцем код — «klr-23-25».
Щелкнул замок, дверь открылась.
Над пятью соседними боксами уже горят тревожные синие лампы.
Выходит, ты, дорогой Бармин, как всегда, заявился последним. Бог ты мой, ну почему же я всегда опаздываю?.. Ладно, сейчас захлопну дверь, и над ней тоже вспыхнет синяя лампа, показывая всем, что аниматор уже на посту, аниматор занят, аниматор делает свое дело, и ему ни в коем случае нельзя мешать, потому что исход волшебства целиком зависит от его сосредоточенности.
Белые стены и блестящий черный пол бокса залиты светом люминесцентных ламп. Но гудят не они, а установка фриквенс-излучения — это ее едва слышный мягкий гул обволакивает все, что есть в боксе.
Меблировка небогатая — крохотный столик (на нем лежит стопка регистрационных карточек — сколько там?.. штук десять-двенадцать… совсем сдурели, скоро сотнями будем анимировать!), два кресла и… И больше, собственно говоря, ничего, кроме самой установки. Длинный стальной параллелепипед подъемника, дуги фриквенс-излучателей над ним. В фокусе центрального излучателя расположена колба Крафта — сердце (а китаец бы сказал — печень) всей затеи, главное, ради чего мы здесь напрягаемся, пробирный камень, по которому даже дилетант может оценить, чего стоят усилия аниматора… Впрочем, на колбу в привычном понимании этого слова колба Крафта совершенно не похожа: что-то вроде семигранного карандаша сантиметров сорока длиной из сиреневого титанового стекла, зажатого торцами в позолоченные пластины токоприемников.
Сев за стол, я беру первую карточку и одновременно нажимаю тангету.
— Диспетчерская, — отзывается селектор.
— Слава? Привет, Бармин. Василий Никифоров, сорок девять лет, — читаю я заголовок карты. — Кто информатор?
— Есть Василий Никифоров, сорок девять лет, — послушно репетует Слава. — Вдова — информатор… Подавать?
— Опять вдова, — вздыхаю я. — Опять из пустого в порожнее. Надо вообще вдовам запретить…
— Ну пока-то не запретили, — резонно замечает Слава.
— Да уж, ничего не попишешь. Подавай.
Подъемник плавно уезжает в пол, оставляя черное зияние прямоугольной дыры. Почему-то именно эта дыра — самое тревожное, что нахожу я в своей работе. В ней какое-то неприятное обещание, в этой дыре. И хоть я досконально знаю все, что она может обещать и никаких неожиданностей для меня быть не может, а все-таки каждый раз, как подъемник оставляет мне черную пустоту, уползая в пол, чтобы вернуться с грузом, становится не по себе.
Проходит не больше минуты, и подъемник возвращается.
Теперь на его плоской платформе лежит Василий Никифоров, сорока девяти лет. Василий Никифоров накрыт фирменной простыней грязно-розового цвета, украшенной зеленой флюоресцирующей диагональю. Она равнодушно облекает бренный прах, позволяя угадать очертания тела. Нос является его высшей точкой. Второй, чуть менее значительный выступ — внизу живота.