Железные паруса - Михаил Белозёров

И тут Африканец, воодушевленный появлением хозяина, подскочил и сделал то, чему Он часто учил его, – попытался ухватить существо за кисть. Прыжок вышел чистым. И вначале Он решил, что пес промахнулся, потому что он просто пролетел мимо и приземлился на все четыре лапы – несколько даже жестко от неожиданности. И сразу же повторил бросок – прыгнул из неудобного положения с разворотом. И вышло то же самое – челюсти, вооруженные огромными клыками, впустую щелкнули в воздухе, и Африканец в какой-то момент совершенно беспомощно завис в верхней точке прыжка. И тогда рука, совершив неимоверный маневр, схватила его за загривок и швырнула с такой силой, что внутри Африканца утробно и глухо что-то хрюкнуло, а существо, до странности равнодушное к происходящему и до этого походившее на ожившую статую, повернуло голову и медленно, с неимоверно тайной властью, зловеще потянулось к автомату и ухмыльнулось, как будто сообщая, – брось ты эту железку, какого черта! в этом деле она ни к чему.

И тогда Он стал стрелять, уже зная, что ничего не сможет сделать ни в этой ситуации, ни с самим существом.

Он увидел, как первая очередь прошла от шеи до пояса, и пули, впиваясь черными всплесками, вылетали позади клочьями материала и еще нечто таким, серовато-неопределенным, что тут же со всхлипом и чмоканьем втягивалось назад. И уже пятясь и чувствуя на лице хриплое, смрадное дыхание и с отчаяния задирая ствол и вдребезги разнося череп, понял, что падает и что автомат в руках превращается в раскаленный кусок металла и стекает на ноги.

* * *

Он пришел в себя ночью. Привычно пахло остывающей машиной, горячим воздухом и пыльной травой снаружи. Где-то в кустах громко стрекотали цикады и звенело: «Зынь-нь-нь-нь…» Собственно, от этого Он и проснулся. Сел и спустил ноги на пол.

В темноте мерно и спокойно дышала жена.

Он взял фонарик и осторожно вышел через заднюю дверь. На темном небе едва прорисовывались еще более темные крыши, под ними неясно громоздились какие-то беззвучные тени, и Он почему-то не отважился включить свет.

Через минуту следом выбрался Африканец, звеняще потянулся, а потом, как большой, тяжелый кот, стал ходить и выгибаться, норовя потереться спиной.

– Ну… все, все… а то разбудишь. – Придерживал Он его, чувствуя позади эти дома, напрягшуюся темноту и, стараясь повернуться спиной к машине.

Но жена проснулась сама. Вышла, белея в темноте, и сказала:

– Что-то мне тревожно… нехорошо… Давай уедем…

Уже начинало светлеть, когда они собрались и выехали на шоссе. Теперь оно казалось чужеродным и противоестественным в этом мире трав, деревьев и тишины. И сами они в своей машине почувствовали себя посторонними, лишними, никому ненужными, занятыми тем, что оглядывались, боялись неизвестно чего – своих мыслей и просто желаний, необдуманных поступков и привходящих событий в неожиданных закономерностях, которые не поддавались прямому анализу, были запутанны и нелогичны.

И тогда Он вдруг ясно и четко с тем набором ощущений, которые почти рождают реальность, вспомнил вчерашние события и ожоги на руках, и с теми ежесекундными чувствами, которые обгоняют мысли и от которых перехватывает дыхание, посмотрел под руль – автомат со сложенным прикладом лежал на месте, и ремешок, чтобы не мешал, привычно был обкручен вокруг ствола.

– Ты ничего не помнишь? – осторожно спросил Он, поворачиваясь, чтобы по ее лицу угадать то, что сидело и в нем – страх.

Если бы она не удивилась, Он бы что-то заподозрил, – ведь она была настолько его женой, что не могла не уловить праздности вопроса.

– Вчера? – спросила она на выдохе.

– Да, – ответил Он.

– … заехали во двор и легли спать… – сказала она, еще надеясь неизвестно на что.

– Это я помню, – кивнул Он.

– Больше… ничего-о-о… – произнесла она, вглядываясь в его лицо и пытаясь помочь.

Она почти помогла.

– Точно… ничего… приснилось… – облегченно произнес Он.

– Была душная ночь. У моря будет прохладнее…

– Да, – машинально повторил Он, – будет прохладнее…

Потом…

Потом они увидели след.

Обычный, четкий, ясный след протекторов на утреннем асфальте, где и росе места не было.

И Он подумал: «Вот оно – еще одно начало. Когда я сюда свернул?»

А она произнесла испуганно:

– Не надо, не надо… ведь ничего не случилось.

Но Он покачал головой:

– Я все время боялся…

– Но может быть, это не «оно»?

– Лабиринт имеет множество входов, – произнес Он и замолчал.

– Я не хотела… – сказала она, я не хотела…

– Ты здесь ни при чем, – возразил Он, – совсем ни при чем… Не здесь, так в другом месте…

– Бедный, ты мой, бедный, – сказала она.

А Он подумал, что неизвестно, что лучше, быть бедным или одиноким. Но одиноким не с ней, а в самом себе, и не в силу обстоятельств, а от Веры, которую подтверждают тебе каждый день, каждую минуту и которой ты должен, обязан – верить, проникаться, любить – ни больше, ни меньше, как раб, как собака, как червь. Ибо ты оставлен, и жена твоя – тоже, и еще – пес. А это что-то значит, пока еще неизвестно – что, и тебе позарез надо разгадать, заглянуть за штору – и ты чувствуешь, что положишь на это свою жизнь, свою и чужую – и еще бог весть что – вот что страшно! Но все равно ты, как каторжник, тянешь свою колоду и будешь тянуть, потому что это твой крест, загадка, судьба, потому что нет ничего заманчивее узнать то, что узнать опасно, страшно или просто невозможно, потому что, наконец, тебя просто к этому подталкивают шаг за шагом, а вот что из этого выйдет – это уже вопрос. Но лучше к нему не обращаться – преждевременно или непреждевременно – как бы там ни вышло, – не делать шага, а оно само вынесет, естественным путем, – если дано, конечно. А вот об этом лучше не судить и не иметь собственного мнения, потому что это не твоя власть, а судьба, и не твое дело, а Перст Божий!

2.

Ту губительную свою ошибку Он сделал позднее, в спешке, когда времени на размышление совсем или почти не было, что, конечно же, было одним и тем же. А в тот момент, выходя из подъезда особняка, где они ночевали, Он успел заметить «их» первым и тотчас замер по хорошо отработанной привычке человека, который не раз побывал в шкуре охотника или дичи. И вряд ли был так хорошо заметен в темном провале парадного, как Африканец – на еще ярко-зеленом газоне, скрупулезно исследующий ствол каштана и впервые оплошавший по столь серьезному поводу.

И хотя с этого мгновения действовал чисто автоматически – прислонился для устойчивости к дверному косяку и рассматривал улицу поверх мушки, ведя ею слева направо, – интуицией, всей кожей чувствовал, что там позади, на последних ступенях лестничного пролета, замерла жена, тревожно вглядываясь в его спину и полностью полагаясь на здравомыслие мужа.