Искупление - Леонид Левин

Последний поиск я провел по родному языку фигурантов. Как и предвидел, не обнаружил ни одного представителя группы риска. Для контроля, на всякий случай, впечатал русский, язык своего детства… Программа сработала и на экране монитора появилась фотография человека средних лет, усталого, изрядно потрёпанного жизнью… Мелкого служащего одной из небольших багажных компаний. Решив проверить вывод информации на принтер распечатал файл. Перед тем как отправить листок в ненасытную пасть бумагорезки, решил ещё раз взглянуть на лицо незнакомца. Краска на бумаге успела подсохнуть, не отсвечивала… Видимо человек фотографировался на пропуск, по грудь, напряженно смотрел в объектив камеры. Неожиданно я понял, что где-то уже видел это лицо, глаза… Выхватил из кармана брюк портмане, достал из отделения маленькую, переснятую с маминой, карточку отца. Постаревший, изрезанный моршинами и шрамами, но это был несомнено он.

Мать пронесла старую черно-белую фотографию сквозь все преграды и барьеры эмиграционного пути. Что ни говори, а это единственная память об отце. Вот он, в парадной военной форме, с погонами старшего лейтенанта. Таким и запомнился ей на всю жизнь. Хотя совместной жизни оказалось у них совсем ничего, всего несколько дней, да и те отравлены, опаганены бандитским отродьем. Отец на своём вертолете спас мамочку, вырвал из рук насильников, они бежали под пулями, он отстреливался… Вот и всё, что знаю о нем… У отца не осталось даже фото на память, так всё нелепо вышло. Наверняка искал нас по всей стране, возможно и в Америку приехал за тем же. Правда вряд ли искал двоих, обо мне ведь он ничего не знал. Таких женщин как мамочка просто так, погодя не забывают и не теряют. Даже сейчас редкий мужчина пройдет не обернувшись ей в след, а в молодости…

Если человек с фотографии действительно отец, то это просто счастье, чудо, подарок судьбы. Мать до сих пор не вышла замуж, естественно, имелись у неё приятели, но ни один не смог заменить отца и потеря оказалась невосполнимой.

Надо торопиться. Нельзя откладывать дело в долгий ящик. Вот на распечатке номер телефона. От волнения дрожат пальцы и приходиться несколько раз перенабирать цифры. Долгие гудки и механический голос компьютера телефонной станции сообщает, что с сегодняшнего дня данный номер дисконнектид… Боже мой! Неужели я вновь потерял его след? Возможно он еще не переехал, не сменил квартиру, может застану если не его то соседей, узнаю новый адрес.

Рабочий день закончился. Натянув плащ и отбив карточку одним из первых я выскочил из здания. Не первый год работая в Манхеттене, я давно отказался от попыток добираться на работу на машине. Оставлял её на паркинге у трэйна, садился в вагон и спокойно читал книгу, изредка созерцая из окна медленно плетущиеся в нескончаемой пробке трафика бесконечные вереницы автомобилей.

Сегодня машина пригодилась бы, но на нет и суда нет. Жильё отца находилось в другом конце города. Прийдется добираться с пересадкой, но ничего не попишешь, это всё равно быстрее чем искать такси и торчать затем на каждом перекрестке под неумолчный стрекот счетчика. Небо затянуло тучами, стал накрапывать дождик. Поднял воротник плаща, поглубже спрятал в карман магнитный пропуск-удостоверение и решительно шагнул в сторону ближайшего подвалообразного входа в метро.

Детские воспоминания воскресили в памяти голубой, блещущий чистотой, московский метрополитен, каким видел его в последний день прибывания в Советском Союзе. Дед упросил мать, считающую часы до вылета, мечтающую оказаться поскорее в самолете, не желавшую ничего вокруг видеть и слышать, отпустить нас с ним в последний раз попрощаться с Москвой, с Россией… Мы прошли по Красной Площади вокруг Кремлевских стен, купив с рук билеты обежали залы Третьяковки, проехались под столицей в вагонах метро, выходя на особо красивых, похожих на дворцы станциях, покатались на длиннющих, увозящих глубоко под землю эскалаторах. Несколько отпущенных нам мамой часов пролетели словно один миг… Всё вскоре померкло, забылось… Почему только сегодня я вспомнил тот день?

В цепочке пассажиров, сбежавших по ступенькам облицованного мутноголубым кафелем туннеля добрался к турникету, сунул в щель магнитную карточку, успел добежать к последнему вагону прежде чем захлопнулись двери. Состав тронулся. Обнаружив небольшой просвет в людском месиве, протиснулся к задней, застеклённой площадке, встал около пустующей кабинки машиниста, прижавшись лицом к прохладному стеклу.

Поезд прогрохотал по мрачным, закопченным тунелям освещенным редкими, расписанными графити плафонами и выскочил на поверхность. Эстакада нависала над городом, изгибалась следуя контуру земной поверхности, пересекала улицы и каналы, проскакивала под дробный перестук колес мосты, взбиралась на засеянные домами холмы и опускалась в бывшие лощины. Синий, в серой дымке, проявлялся в стекле силуэт небоскребов деловой части города и, казалось, что дома стоят один возле другого вплотную, не оставляя промежутков для жизни людей, для машин, для трейна. Поезд оставил позади приличные кварталы высоток, университетские пригороды с аккуратными профессорскими коттеджами, спортплощадками, паркингами. Потянулись печальные автомобильные свалки, магазинчики юзаных запчастей, дешевые ресторанчики, дилерства с десятком — другим подержанных стареньких автомобилей. Бедные пригороды открывали свои неухоженные, запущенные зады, ободранные крыши, оборванные, привязанные на живую нитку проволокой, куски фальшивых панелей в лучшие годы изображавших кирпичную кладку. Эстакада проходила местами над крышами, чаще между домов. Иногда казалось, что на изгибе трассы поезд не втиснется в отведенный ему узенький просвет и въедет прямиком в дом, бесстыдно открывающий на всеобщее обозрение сквозь распахнутые настежь окна с мутными стеклами, убогое убранство дешевых комнат…. Дождь усилился и сквозь слившиеся в сплошное пятно капли стало невозможно разглядывать окружающий мир.

Рядом освободилось место, я сел и привалившись головой к стенке вагона закрыл глаза, вспоминая прошлое.

Передо мной мысленно раскрылись плотные мелованные листы фамильного альбома, объехавшего с нашей семьей полмира и воцарившегося в конце пути на полке небольшого, купленного в рассрочку домика. С этим старым, в выцветшей от старости, в голубой, бархатной обложке альбомом, связаны первые осознаные воспоминания детства.

Вот я на руках прабабушки. Старое фото в виде овала вмещало нас обоих, но её лицо почему-то потускнело, печать стала мутной, нечеткой. Плохо помню её, мал был. В памяти остались только добрые мягкие руки подсыпающие в миску ягод крыжовника, малины… Она, фактически выкормила и вынянчила меня в первые годы жизни, когда все остальные, занятые работой и учёбой убегали на целый день, оставив нас с бабкой дома на попечении огромной немецкой овчарки по имени Квинта. Собака отличалась ненавистью к кошкам и великим обжорством. Полосатые минитигры видимо делились между собой информацией о чудовищном звере за версту обходили наш дом. Благодаря Квинте даже я не представлял о существовании проворных маленьких зверушек до первого похода в школу.

Кроме того я не любил спать и есть. С годами это, правда, прошло. Но тогда мой паршивый аппетит был притчей во языцах всей семьи, дальних и близких родственников. Заставить меня открыть рот удавалось только бабке. Над столом висела чудом сохранившаяся с дореволюционных времен огромная хрустальная люстра. Бабуля лупила по хрустальным висюлькам ложкой, я в изумлении и восторге расцеплял губы и очередная ложка манной каши моментально запихивалась в рот. Однажды за бабулей забежала соседка и они, оставив меня на попечении Квинты, умчались в магазин за дефицитными консервами — Бычки в томатном соусе. Уж не помню как дотянулся я до ручки холодильника, но открыл и скормил прожорливой собаке все семейные запасы. Ух она и повеселилась! Еле дошла в свой угол и завалилась спать. Влетело нам всем троим по первое число. Но больше всех досталось бабе… Бедная бабуля. Она тихо угасла, а я даже не понял, какую великую любовь потерял в жизни с её уходом…