Сталь остается - Ричард Морган

Пятый прыгнул ему на спину.

Думать было некогда. Впоследствии, вспоминая эпизод, Рингил пришел к выводу, что им руководило инстинктивное отвращение. Выронив с коротким вскриком меч, он обеими руками рванул застежки жилета и сбросил его, прежде чем тварь успела сообразить, что под ней не человеческая кожа. Обхватившие плечи и пояс щупальца не успели сомкнуться, и Рингил, извернувшись на манер дискобола, вырвал из правого рукава вторую руку и отшвырнул куртку вместе с мерзким уродцем в сторону. Тварь ударилась обо что-то твердое.

В том месте, где отростки все же успели коснуться обнаженной кожи, позднее возникли рубцы, но сейчас Рингилу было не до них. Он схватил палаш, прислушался, огляделся и, не обнаружив присутствия других червей, отправился на поиски жилета. Одежка, уже изъеденная ядовитой слюной, валялась возле надгробия на краю кладбища. Неплохой бросок, если принять во внимание исходное положение. Запутавшийся в складках расползающейся кожи, слизень при приближении человека растерянно замахал щупальцами, оскалился и зашипел, как опущенный в охлаждающий лоток только что выкованный клинок.

— Давай, шипи, — пробормотал Рингил, резким ударом сверху пригвождая гадину к земле и с удовлетворением наблюдая за ее предсмертными судорогами. — Сегодня, говнюк, у тебя едва не получилось.

Задержавшись среди могил, он не только успел снова замерзнуть, но и сделал неприятное открытие: небольшое, однако отчетливо обозначившееся брюшко, грозившее испортить его безукоризненную с эстетической точки зрения фигуру. Черви больше не появились. Рингил подобрал ошметки жилета и старательно вытер отливающую синью сталь клинка. Аркет, правда, уверяла, что кириатское оружие устойчиво ко всем коррозийным субстанциям, но на ее суждения полагаться не приходилось — она ошибалась и раньше.

Например, относительно исхода войны.

С некоторым опозданием Рингил вспомнил, что черви успели оставить на нем свои следы, и тут же, словно только того и ждали, волдыри напомнили о себе жгучей болью. Испытывая какое-то садистское удовольствие, он тер набухший на щеке пузырь, пока тот не лопнул. Хвастать такой раной не станешь, но ничего лучшего для потехи публики не было. В любом случае, до утра на кладбище никто не заявится, так что придется слушателям верить ему на слово.

Ладно, чего уж, может, кто-то расщедрится на пару пинт пива и кусок мяса. Глядишь, и Башка купит из благодарности новую куртку, если, конечно, сможет позволить себе такие траты после того, как еще раз похоронит свою старушку. Может быть, тот блондинчик из конюшни под впечатлением услышанного не обратит внимания на твой бурдючок.

И может быть, папаша снова впишет тебя в завещание.

А ихелтетский император окажется мужелюбцем.

Хорошая шутка. Рингил по прозвищу Ангельские Глазки, прославленный герой Гэллоус-Гэп, усмехнулся себе под нос и скользнул взглядом по молчаливым надгробиям, как будто павшие товарищи могли оценить шутку и посмеяться вместе с ним. Съежившаяся от холода тишина не отозвалась. Мертвые молчали под камнями, не признавая шуток, как молчали уже девять лет, и усмешка на губах Рингила медленно растаяла. Дрожь пробежала по спине, запуская под кожу стылые пальцы.

Он стряхнул ее. Положил на плечо верный меч и отправился на поиски чистой рубахи, ужина и благожелательных слушателей.

Солнце умирало меж разодранных синюшных туч у дна казавшегося бесконечным неба. Ночь наползала на степь с востока, и неослабный ветер нес ее холодное дыхание.

«В здешних вечерах какая-то щемящая боль, — сказал однажды, незадолго до отъезда, Рингил. — Каждый раз, когда садится солнце, чувствуешь себя так, словно что-то теряешь».

Удостоенный почетного титула Дрэгонсбэйн, Сокрушитель Драконов, Эгар не всегда понимал приятеля, когда на того накатывала меланхолия, и даже теперь, по прошествии почти десяти лет, не был уверен, что постиг значение сказанного.

А вот ведь вспомнилось… С чего бы?

Эгар хмыкнул, поерзал в седле и поднял воротник овчинного кожушка. Поднял просто так, машинально — ветер его не беспокоил. Он давно привык не чувствовать холода в степи в такое время года — погоди, пока сюда придет настоящая зима да заставит мазаться жиром! — но жест этот, манерный и бессмысленный, был частью целого набора чужих, не свойственных ему реакций и привычек, привезенных домой из Ихелтета. Привезти-то привез, а вот избавиться все было недосуг. Они и остались, как похмелье, как упрямо не желавшие тускнеть воспоминания о юге, как смутная память о выступлении Лары на совете, когда она объявила, что уходит от него и возвращается в родительскую юрту.

А я ведь скучаю по тебе.

Он попытался подкрасить эту мысль настоящей, прочувствованной грустью, но сердце молчало. На самом деле Эгар вовсе и не скучал по ней. За последние шесть-семь лет его стараниями на свет появилась, наверно, дюжина пищащих комочков — от ворот Ишлин-Ичана до сторожевых воронакских застав в тундре, — и по меньшей мере половина мамаш вызывали у Эгара чувства почти столь же горячие, что и Лара. Женитьба не дала ничего, что сравнилось бы с той по-летнему жаркой, беззаботной страстью, на которой все поначалу и строилось. Сказать по правде, на слушаниях по разводу в совете Эгар испытал облегчение. Возражал только так, для отвода глаз, чтобы Лара уж совсем не разошлась. Выплатил все, что полагалось, и уже через неделю завалил очередную скаранакскую молочницу. Да они сами на него вешались, как только прознали, что он снова холостой.

И сейчас вешаются. А той благопристойности недоставало.

Эгар скорчил гримасу. Благопристойности. Не его это словечко, совсем, чтоб ему пусто, не его, а вот пристало ж, застряло в голове со всем прочим мусором. Лара была права, не стоило ему на ней жениться. Он, может, и не женился бы, если бы не ее глаза с поразительными, цвета нефрита зрачками да не укутанная сумерками лужайка, на которой она лежала, раскрывшись перед ним. Они и теперь стояли перед ним, отзываясь острыми воспоминаниями об Имране и завешенной муслином спальне.

Да, глаза, сынок, а еще сиськи. За такие сиськи сам старик Уранн продал бы душу.

Вот так-то. Мысль, достойная махакского наездника.

Хватит дурью маяться. Считай, тебе само небо улыбнулось.

Эгар поскреб заскорузлым пальцем под шапкой из бычьей шкуры и бросил взгляд на тающие в сумерках фигуры Руни и Кларна, гнавших стадо к стойбищу. Все быки здесь принадлежали ему, как и часть тех, что паслись в Ишлинаке, дальше к западу. На красных и серых флажках, привязанных к копьям, значилось его написанное по-махакски имя. В степях Эгара знали; в каждом стойбище, куда бы он ни приезжал, женщины падали перед ним, раздвигая ноги. Если чего и не хватало ему по-настоящему, то ванны с горячей водой да приличной бритвы — и то и другое не пользовалось у махаков особой популярностью.

Пару десятков лет, сынок, ты и сам без них обходился. Помнишь еще?

И то верно. Двадцать лет назад взгляды Эгара на мир и жизнь мало чем отличались от взглядов соплеменников. Холодная вода, общая баня раз в несколько дней, добрая борода — его все устраивало. В отличие от изнеженных, манерных южан с мягкой, как у женщин, кожей.