Украсть Ленина - Алекс Тарн

— Я помню. Двадцать второго и двадцать пятого.

— Молодец, не забыл! Ну, так как? Возьми две недельки отпуска, купи билет и больше ни о чем не думай. Я принимаю!

Последние вадькины слова прозвучали с той особенно гордой купеческой интонацией, с которой он в школьные годы выставлял на стол бутылку крымского вина, самолично выуженного им из неприкосновенных родительских запасов.

— Принимаешь?

— Ну да! Я ж теперь богатенький. Олигарх. Слыхал про олигархов?.. — Вадька вдруг замялся и неловко добавил:

— Слышь, чувак, если у тебя с бабками на билет проблема, то я помогу… только без обид, ладно?

— Зачем? — ответил Веня. — Я как-нибудь наскребу. Продам квартиру, возьму ссуду в банке.

— О! — восторженно завопил Вадька. — Наконец-то я слышу прежнего Веника! Значит, заметано?

— Да погоди ты… дай проверить… нельзя же так сразу…

— Нет проблем! — так же восторженно кричал Вадька. — Конечно, проверь! Запиши мой номер, это прямой, на особую мобилу. В любое время суток! Понял? В любое время!

Веня записал номер и положил трубку, удивляясь самому себе: почему не дал ответа сразу? Разве он мог не поехать?

Они дружили вчетвером с первого класса. А Вадька с Вовочкой так и вовсе жили в одном дворе, а потому, наверное, переглядывались друг с другом еще из колясок, когда мамаши вывозили их проветриться из копотной духоты коммунальных квартир. Веня и Витька присоединились позже, с начальной школы. Уже тогда учителя называли их за неразлучность «четыре В»: если кто-нибудь из четверки попадался навстречу, то можно было с высокой степенью вероятности предположить, что остальные трое тоже вертятся где-то неподалеку.

«Четыре В»! На самом деле их было пятеро, если считать пятым Васильевский, «Васькин» остров, с молчаливой речкой Смоленкой и таинственным могильным краем, вмещавшим сразу три кладбища: православное, армянское и, конечно же, самое главное, самое старое и загадочное — немецкое, именуемое еще лютеранским — немая, лютая терра, терра инкогнита. В шестидесятые годы там уже не хоронили; за кладбищем давно никто не ухаживал, могилы были большей частью разорены людьми и наводнениями, склепы взломаны, надгробья разбиты; не требовалось копать, чтобы наткнуться на человеческую кость или череп. Здесь, под высокими черноствольными деревьями, в непроходимой путанице колючего кустарника, среди покосившихся каменных крестов и ангелов с отбитыми крыльями, проживала смерть; здесь она отдыхала от суеты действующих кладбищ, от непрекращающегося тяжкого труда, совершаемого ею там, вовне, в городе. Отдыхала — значит, не работала, не убивала. Может быть, поэтому на безлюдном лютеранском мальчишки чувствовали себя в безопасности — не скучной, как у мамы под одеялом, а особой, щекочущей нервы, сопряженной с постоянным чувством готовности к необыкновенному.

Для поддержания этого чувства вовсе не обязательно было рассказывать друг другу страшные истории про вампиров и про «красную руку»: вполне хватало черной речной воды, свиста ветра, шума деревьев, сырой затхлости заброшенного склепа, выбеленной временем челюсти, оскалившейся из-за покосившихся гнилых бревен, которые еще с прошлого века безуспешно пытались удержать осыпающийся, ускользающий берег. И трудноразличимые буквы — готическим шрифтом на плитах надгробий.

Поначалу любопытство друзей не простиралось на надписи, пока однажды Витька, самый въедливый из всех, не прочитал вслух фамилию под мраморной фигурой красивого коленопреклоненного ангела: «Штиглиц». Остальные трое не поверили — думали, шутит. Дело в том, что это была фамилия Вадьки, которой сам он отчаянно стеснялся. Во дворе его дразнили «фрицем», а прошедший в очередной раз по телевизору фильм «Подвиг разведчика» вообще сделал Вадькину жизнь невозможной, по крайней мере, на полгода. Дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из ребят, надменно выпрямившись и уставив Вадьке в живот воображаемый пистолет, не произносил голосом артиста Кадочникова: «Вы болван, Штюбинг!» Вадька лез в драку, хотя и знал, что положение не поправишь. Уродился Штиглицем — полезай в Штюбинги…

Верный Вовочка неизменно дрался вместе с ним; сам он тоже именовал несчастного Вадьку, как придется: и Штюбингом, и Штюрлихом-Натюрлихом, и даже Крузенштерном — Штирлиц возник уже позже — но признавал такое право Вовочка только за собой, ближайшим другом. Вообще, он третировал Вадьку постоянно, хотя всегда тонко чувствовал, где следует остановиться, чтобы не довести до непоправимой обиды. Вадька был силен и добродушен; Вовочка хитер и изобретателен. Они всегда сидели за одной партой.

В кабинете биологии на подоконниках стояли кактусы. Время от времени Вовочка осторожно протягивал руку, снимал с подоконника горшок и, улучив момент, незаметно подсовывал кактус под Вадиково бедро. От боли и неожиданности Вадька подскакивал на стуле.

— Ай!

— Ш-ш-штиглиц! — шипела разгневанная биологичка. — Ну что ты никак не можешь усидеть на месте? Почему твой сосед может, а ты — нет?

Класс покатывался со смеху, Вовочка невинно хлопал глазами — в такие моменты они у него отличались особенной голубизной, а бедный Вадик скрежетал зубами в бессильном гневе. Впрочем, гнев рассеивался еще до конца урока: Вадька был необыкновенно отходчив. Тем не менее, Вовочка на всякий случай прятался от него в течение всей перемены, так что, в итоге, пораженный непривычной разлукой с коварным другом, Вадька начинал испытывать абсолютно неуместные в данной ситуации угрызения совести. В конце концов, неразлучная парочка воссоединялась за партой, и Вовочка немедленно давал старт новому витку «кактусного прикола».

В первые дни Вадик еще помнил о грозящей опасности и постоянно косился влево, на друга и на подоконник.

— Штиглиц! Не отвлекайся! — возмущенно кричала биологичка. — Ну почему ты все время смотришь в окно? Ворон считаешь? Повтори то, что я объясняла перед этим… Ах, не можешь? Почему твой сосед может, а ты — нет? Вознесенский, повтори!

Вовочка с готовностью вскакивал и бодро рапортовал о тычинках, пестиках и условных рефлексах. Про условные рефлексы он знал особенно хорошо, потому что изучал тему непосредственно на несчастном Вадике. Происходило это следующим образом. Убедившись, что Вадик пристально следит за подоконником, Вовочка слегка приподнимал левую руку, как будто собираясь протянуть ее по направлению к кактусу. Естественно, Вадик удваивал внимание и напрягался. И тут Вовочка тихонько тыкал его в многострадальное бедро — нет, не кактусом, а всего лишь пальцем оставшейся без присмотра правой руки. Всего лишь пальцем… но бедный Вадик уже пребывал к этому моменту в таком напряжении, что даже легкое касание Вовочкиного пальца оказывало на него действие, сопоставимое с уколом целой рощи кактусов. Несчастный подпрыгивал на стуле, тщетно пытаясь удержать рвущийся из груди вопль.

— Ай!

— Штиглиц! Вон из класса!

К счастью, время притупляет все, даже условные рефлексы. Мало-помалу Вадик переставал реагировать на палец и успокаивался. Увы, при этом он невольно ослаблял и слежку за подоконником. В такие дни Вовочка бывал к нему особенно предупредителен и даже переставал называть Штюбингом. И хотя необычно ласковое отношение друга слегка настораживало Вадика, это был самый последний всплеск бдительности. Неминуемо наступал день, когда Вадик беспечно склонялся над конспектом или отвлекался на нежный профиль сидевшей спереди-справа Оленьки Ивановой, или просто принимался чесать правой рукой левое ухо… тут-то, откуда ни возьмись, и вырастал возле его бедра очередной кактус.