Раб колдуньи - Стеша Новоторова

металл там мигом раскаляется. Только у него уже красная полоса вокруг шеи образовалась. А до меня медленно так доходит, что крестик он сорвал да и бросил прочь. На пол бросил, а куда – я не успел углядеть…

Сам-то я крест не ношу, хотя крещёный, конечно же.

Ну, думаю, всё – беда нам с тобой, братка, пришла. А сам тоже потихоньку со второй полки сползаю на пол. Так и пол уже горячий до невозможности! Вода на него попавшая разом испаряется. А Акулина, как ни в чем не бывало, сверху над нами хохочет, а я слышу, что смех у неё какой-то неестественный, заливистый, будто сумасшедшая какая смеется. Хохочет, и поддает парку. Хохочет, и поддаёт…

Мы как слепые котята внизу ползаем, дверь найти пытаемся, чтобы из этой преисподней выбраться. Только глаз открыть невозможно, а на ощупь никак мы эту дверь не найдем. А от жара уже уши натурально закручиваются в трубочки, как листья в огне. Легли мы с баром на пол, щекой прижались к горячим доскам, рты открываем как рыбы снулые, задыхаемся. Акулина над нами сжалилась, спустилась тоже на вторую полку, присела, приоткрыв немного дверь. Мы, было, в ту дверь сразу вдвоём намылились, чтобы ускользнуть на свежий воздух, но куда там!

– Лежать! – прикрикнула Хозяйка.

Мы и замерли. Вот понимаем, что надо выползти, иначе всё – кранты, задохнемся. А тело ни в какую! Не слушаются нас ни руки, ни ноги. И внутри всё замерло. А в голове уже молоточки стучат.

Акулина прошла над нами в предбанник, вернулась с ковшиком холодной водицы, полила нам на головы, кое-как очухались мы с браткой. А она села над нами, ноги свои потные поставила нам на головы и говорит ласковым голосом:

– Ну что, детки мои, пришло время вас немного повоспитывать. А то, смотрю, совсем вы от рук отбились. Мысли всякие непотребные у вас завелись. Вот ты, Николаша, моё платье украсть мечтаешь, а зачем оно тебе? Да ладно б только платье! Ты ж, подлец, всё моё бельё нательное себе присвоить захотел! А ну, отвечай, чего это за блажь такая? А?

Я смотрю, а у Николаши глаза вот-вот из орбит выпрыгнут и по полу поскачут! От ужаса это. Что Акулина его тайные пристрастия так легко проведала. Я-то знаю, что он до шестнадцати лет всё в мамкины платья переодевался и у зеркала сам на себя дрочил в таком срамном виде. Я знаю, а больше никто во всем мире этого не знает! А Акулина вот легко прочитала моего брательника до самых дальних закоулков его подсознания! Срам-то какой!

Коля и без того красный как рак, стал вообще пунцовым и мычит что-то нечленораздельное.

– Не слышу, громче говори! – велит ему Акулина.

– Каюсь, матушка, есть такой грех, хотел украсть твое платье, – со стыда сгорая, отвечает брат.

– То-то же, – довольна Акулина. – Не стал врать и запираться, молодец. За это выйдет тебе скащуха.

Какая скащуха, думаю я. А Хозяйка наша вслух на мои мысли отвечает:

– А вот такая, что не запорю я его до смерти, а лишь до полного бесчувствия и то будет ему уроком, ясно?

Куда уж яснее, киваю я, а сам всё молчу, вдруг да не узнает она, о чем я на самом-то деле думаю. Да какой-то там! Всё она про нас знала с первого самого дня. Всё, вот только не всё нам говорила…

– Олежек, обращается она ко мне почти ласково, подай-ка прутик. И ногу свою с моей головы убирает. Как только ногу убрала – так и смог я на четвереньки встать и проползти до пучка розог. А иначе никак не мог даже пошевелиться – такую силу она над нами имела.

Покорно ползу, подаю ей розгу. Со свистом взмахивает она этим прутом, рассекая воздух, примериваясь как сейчас вжарит по нашим голым, скользким от пота телам. И мне опять указывает куда лечь – чтоб головой под её стопой оказался – так ей, видимо, легче меня контролировать.

Ну и пошла потеха!

***

Взмахнет Акулина рукой – я маму родненькую вспоминаю. Наискосок – от жопы до плеча как будто раскаленной саблей меня рассекает. Дергаюсь, напрягаюсь весь, а пошевелиться ни-ни! Будто пригвожден я к полу её тяжелой стопой. Взмахнет еще разок – брательник мой Николаша визжит да охает, тоже, как червяк под её правой пятой корчится. А она два раза по мне протянет, так что слезы из глаз просто сами брызжут, и два по Коле – тот аж заходится криком. Потому как боль от тех прутьев невыносимая была. Это потому, что порола нас Акулина в самой парной, по разгоряченным телам, когда не то что розга, а и малейшее прикосновение особо остро ощущается.

Выли мы с братом, скулили, молили о пощаде, да только без толку всё это было. Порола нас эта сучка с особым наслаждением, в первый раз, и этот первый раз для неё как самый первый оргазм за ночь – особо вкусным казался. Потом она нас каждый день ведь охаживала, но сама признавалась, что как в первый раз уже того эффекта никак не могла достичь. Всё как будто чего-то не хватало. То, да не то. Кайф притупился. Вот и изощрялась потом в наказаниях своих и мучительствах особым образом. Но об этом после.

А в тот раз чувствую, что уже не могу орать – горло саднит и рот пересох. А не орать тоже не получается, – садюга это кладет удары рядком, вдоль спины, в ложбинку между ягодиц норовить прутом попасть – там особо болючее место, а я даже повилять жопой не могу – прищемила Хозяюшка мою голову жирной своей пяткой – будто голову в медвежий капкан сунула. Коля тоже, смотрю, уже зажмурился и хрипит как-то по-особому, нехорошо так хрипит. Как бы не сердечный приступ у него случился, думаю я с надеждой, что мысли мои Акулинушка прочитает, и хотя бы брательника помилует.

Наивный был, да. Думал, что разжалобить можно этого монстра.

Только когда уже совсем от боли стал сознание терять, она прекратила пытку. Да и то лишь потому, что самой жарко стало махать прутом. Кстати, прут тот раза два уже сломался, так что я за вторым и третьим ползал, поливая своими слезами и потом горячие доски пола.

Пинками нас выгнала на свежий воздух, на лужайку перед баней, сама вышла голая, распаренная, тоже вся мокрая от пота, но довольная – похоже обкончавшаяся во время