Дорога домой - Бриттани Сонненберг

Живя под моей крышей, Элиз надеялась, что кто-то услышит ее молитвы; я уповал, что мои отклики проявятся в звуке или хотя бы в свете, присутствии. Не то чтобы я считал себя божеством. Каро говорит, что это наш дар – быть молчаливыми, неподвижными (но не бесчувственными) свидетелями. Я отказываюсь от такого беспомощного представления о любви.

Или взять ненависть. Ужасен момент, когда вдруг осознаёшь, что помимо людей, которых любишь, есть те, которых ты ненавидишь. Некоторые дома начинают ненавидеть вместе со своими полными ненависти жильцами, потому что, встав на их сторону, меньше страдаешь. Но тогда ты принимаешь заброшенный вид, даже если все обитатели дома и заботятся о тебе.

Помню, однажды Элиз попробовала убежать, когда ее дед и бабка приехали в гости. Я наблюдал, как она аккуратно укладывала одежду в сумку, с которой уходила ночевать к подружкам, и даже почему-то взяла с собой сборник упражнений по орфографии. Она уже стояла на пороге, но ее мама позвала всех обедать, а на обед была жареная курица, любимое блюдо Элиз, и она ощутила голод и дрогнула. Позднее в тот вечер ее всем этим стошнило.

До какой же степени желание – таинственная для дома вещь. Конечно, нам бывает больно, но есть неистовое чувство по отношению к кому-то другому – месть, любовь, алчность, стыд: лучше всего, полагаю, подходит сравнение с какой-то внезапной поломкой во мне – трескается балка, отваливается кусок черепицы, перегорают пробки. Или когда гроздья моего мускатного винограда наливаются соком и глухо падают на землю каждое лето, теперь их никто не пробует, кроме муравьев.

Но атмосфера вокруг подобных событий меняется, и я могу почувствовать это. И плохое, и хорошее. Папс вызывал ощущение зимней грозы с градом, наносящей непоправимый ущерб. Когда Чарлз и Ада изредка предавались любовным играм или Грейсон обнимался со своей девушкой у себя в комнате с полуоткрытой дверью (правило Ады), в воздухе веяло летней грозой.

Вероятно, мои слова отдают мелодрамой. Каро всегда шутит, что в своих речах я больше похож на плантаторский дом времен до Гражданской войны, чем на современное ранчо. Невозможно избежать принадлежности к южной архитектуре только потому, что тебя построили после Гражданской войны и ты не имеешь больших, старых колонн.

«У тебя тоже есть задняя дверь, – напоминаю я ей, – через которую входила и уходила цветная прислуга».

Ада, Ада. Теперь уже умерла, пусть ее кости покоятся в мире. Я всегда был ближе всех к ней, нынче дома не бывают так близки со своими хозяйками, как выражается Каро (ей делали ремонт уже шесть раз, и она выглядит – моложе не бывает. Она ворчит, когда я называю это пластической хирургией, но на самом деле так оно и есть – я нисколько не ревную). Я любил Аду, потому что она поверяла мне свои тайны. За мытьем посуды, выпекая кексы, даже шепча по ночам, после того как уснет Чарлз. В последние годы своей жизни Ада говорила без умолку, не всегда осмысленно, делая новые признания, отказываясь от них на следующий день. И все-таки именно Ада предала и меня, и свою собственную семью.

Понимаете, в четырнадцать лет Элиз наконец собралась с духом. В то утро Папс и Ба уехали к себе в Арканзас, и Элиз вернулась домой со встречи молодежной группы с горящим взором. Я смотрел, как она сидела за письменным столом, склонившись над Библией, выделяя желтым маркером стихи 12–15 в десятом псалме.

12 Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою,

не забудь угнетенных Твоих до конца.

13 Зачем нечестивый пренебрегает Бога,

говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»?

14 Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения,

Чтобы воздать Твоею рукою.

Тебе предает себя бедный;

сироте Ты помощник.

15 Сокруши мышцу нечестивому и злому,

Так чтобы искать и не найти его нечестия.

Затем она подготовилась, чтобы изречь откровение. Не с теми полунервными, полудовольными взглядами в зеркало, которые, как правило, отличали ее приготовления (она была очень красивой, с десяти лет). По-моему, она ни разу не посмотрелась в зеркало. Просто надела пижаму, прочла вслух тот псалом (убивая меня, разумеется, четырнадцатым стихом: «Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения») и отправилась на кухню, как на войну.

Ада ничего не подозревала. Они с Элиз частенько немного болтали по вечерам – о мальчиках в школе или о случившемся за день. Поэтому она просто отрезала для Элиз кусок шахматного пирога, потом кусок для себя.

Когда Элиз оттолкнула пирог и холодным, ровным тоном сообщила Аде, что происходило между ней и Папсом, и у Айви тоже, я внимательно, вне себя от радости наблюдал за Адой. Я ждал, что моя любимая в шоке опустится на стул, обнимет Элиз, ахнет, заплачет. Все, что угодно. Я хотел чего угодно, только не того, что случилось: глаза у Ады сузились, взгляд сделался жестким, а спина выпрямилась, как у Элиз. И потом я услышал, как Ада тем же холодным, безжизненным, ровным тоном, каким они никогда не разговаривали друг с другом прежде, произнесла:

– Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз.

Она еще раз повторила эту фразу. И, к моему удивлению, Элиз, плакавшая в конце каждой серии «Лесси» или когда Ада играла на пианино Баха, сохранила полное спокойствие. Во всяком случае, на лице ее застыла жуткая улыбка, очень похожая на гримасу Чарлза с поджатыми губами. В течение долгой паузы она, казалось, превратилась в руину, словно дом после пожара. Ни слез, ни звука. Только воплощение полной катастрофы, затем – скованная морозом тундра.

Я возненавидел Аду за это. Только много лет спустя, когда она, обращаясь к моим стенам, начала бормотать собственные мерзкие воспоминания о поступках Папса, я даже подумал было, не простить ли ее, и даже тогда не смог, не до конца. Ада не видела, что происходит с ее девочками, потому что заставила себя ослепнуть, когда была маленькой. Однако в тот вечер перед ней встал выбор. У нее было то, за что я отдал бы все на свете: возможность вмешаться. На секунду перед ней мелькнула эта возможность. Затем страх маленького ребенка захлестнул ее, и на лице появилось выражение замкнутости. Ада, которая всего три недели назад рассказывала об отречении Петра от Христа в воскресной школе Айви.

У людей есть одно качество, совершенно мне недоступное. Они умудряются извлекать красоту из своей боли или даже растравлять ее, пока не родится радость. Это какое-то извращение. Но я видел такое миллион раз. Чем печальнее казалось положение вещей, тем сильнее проявлялось семейное согласие, когда они пели баптистские гимны, особенно Ада, Элиз и Айви. Они словно тянулись друг к другу отчаянно, защищая своими голосами, не в состоянии сделать это как-то иначе.

Или смех. Говорю вам, в самые тяжкие дни, когда Чарлз обращался с Адой хуже, чем с чужим человеком или служанкой, когда от Пайса не приходилось ждать ничего хорошего, Айви замыкалась в себе, как непроходимый лес, а Элиз отворачивалась от мамы и открывала себя в качестве религиозной фанатички, именно в такие моменты они громко хихикали за обеденным столом, а Пит, невероятно похоже изображая стригущего газон мистера Харди, заставлял Элиз описаться от хохота. Я никогда не мог этого постичь. Внезапное сияние, заразительный поток смеха нес облегчение для всех и утомлял радостью, пока тучи не собирались снова, такие же темные и плотные.