24 года - Анна Волчанская

как одна лишь его сестра понимающе вздыхала, давая надежду на существование понимания и сострадания в этой обители абсурда. Они все словно перестали существовать в реальном мире, оставшись где-то в фантастическом замке, до которого мне никогда не добраться – и слава Богу, не больно-то и хотелось.

Холодными зимними вечерами я сидела в кресле у искусственного камина, еле поместившегося в нашу маленькую гостиную, и моментально сделавшего её ещё меньше, и в то же время ещё уютнее. Я проводила у огня целые вечера: писала отчеты, поставив ноутбук на колени, читала книги, слушала музыку и даже, порой спала. Иногда я думала о том, что хотела бы спросить кое-что у своего парня, а потом мысленно махала рукой на эту идею, делала себе кофе, и усаживалась в кресле вместе с альбомом Кристы Белл. Возможно, мне стоило задуматься о чем-нибудь, но мне не хотелось. Да ну его к черту, в самом-то деле. Может быть, я достаточно уже думала? Ну, не выходит – значит не судьба, не судьба мне до чего-нибудь додуматься. Однако, я всё-таки не привыкла бросать дела не законченными. Я понимала – да, бывает так, что ты устал, и тебе нужно какое-то время, чтобы отдохнуть, сделать перерыв, восстановиться, и продолжить работать с новыми силами. Кстати о работе – работать мне стало проще, и дела стали налаживаться. По крайней мере, мне уже не нужно было делать над собой такой нечеловеческой усилие, чтобы что-то сделать: всё делалось как-то само собой, я просто начинала работать, а потом что-то происходило, время куда-то девалось, а там уже и рабочий день заканчивался, да и дела подходили уже к завершению. Жизнь налаживалась, дни становились короче, и пролетали один за другим.

Как-то раз я задумалась, что мне подарили на Новый Год и Рождество, но не смогла вспомнить. Помнила только, как протёрлась дужка от детского крестика. Я долго смотрела на него, не в силах поверить, что время способно даже на такое, а потом, прямо перед Рождеством, пошла в лавку и выбрала себе новый, сама. Прежде у меня был крестик, повешенный на мою шею родителями, а теперь был тот, который я сама выбрала, сама добровольно надела на себя. Я любила оба крестика, но, если честно, второй любила больше. Я медленно, с трепетом, приближала цепочку к груди, и когда холодный металл крестика коснулся моей кожи, я вдруг почувствовала, как по всему телу пошли мурашки. Я застегнула цепочку и решила, что сегодня дома не буду как обычно прятать крестик под футболку, и весь оставшийся вечер довольно поглядывала на него краем глаза. Старый крестик при ближайшем рассмотрении оказался невероятно потёртым: все его края и рёбра скруглились, а надпись «Спаси и сохрани» почти сровнялась. Родители покупали тогда самый дешёвый крестик, во-первых, потому что это православно, а во-вторых, потому что у них не было денег (именно в таком порядке!). Можно ещё добавить в-третьих: готова поспорить, они были уверены, что я вырасту и куплю себе новый крестик, а не буду ходить с этим аж до тридцати.

Зимой в офисе по-особенному светло, кажется, что свет даже ярче, чем летом, и уж точно белее. Я люблю этот приятный диссонанс, возникающий, когда за стеклянными стенами лежит снег, а ты всего в паре метров от него – сидишь себе в тепле и печатаешь отчёт об отчёте. Я снова начала поворачивать голову направо, иногда засматриваясь на твоё пустующее кресло, которое мне уже казалось отчасти моим, и я не могла даже подумать о том, что однажды ты придёшь и вот так вот нагло его займёшь. Снова. Я убрала волосы из-за ушей, позволив им свободно обрушиться на бумаги и клавиатуру, в надежде, что они скроют ото всех моё напряженное выражение лица и округлившиеся глаза. Я сделала глубокий вдох, медленный выдох и решила, что лучше всего будет, если я продолжу жить так, словно ты и не приезжал. Но ты метался по офису, и твои друзья были так рады тебя видеть, и я тоже.

Я снова думала, очень много думала, я постоянно думала, это сводило меня с ума, и вот, наконец, я поняла. Я поняла… Господи! Я поняла, что будет для меня лучше всего, что принесёт мне облегчение. Я поняла, что единственный выход для меня – это смириться. Смириться с тем, что ты мне интересен, с тем, что я замираю, завидев тебя, с тем, что я почти тебя боюсь – и просто научиться с этим жить. Это смирение далось мне очень легко и естественно, словно я, наконец, упала из метастабильного состояния в привычную потенциальную яму, только чуть-чуть другую, нежели та, в которой я была раньше. Я перестала заставлять себя не думать о тебе и заставлять думать о том, как я счастлива со своим парнем. На какое-то время мне даже показалось, что я стала забывать и том, и о другом, стала больше замечать вокруг простые, и тем не менее прекрасные вещи: белизну снега, голубизну неба, блестящий от снежинок воздух или иней на ресничках. Каждый день я смотрела на тебя и спрашивала себя: «Ну ты как, нормально?», и отвечала себе: «Да вроде нормально, током он больше не бьётся». Ну вот и славно, вот и хорошо.

Однако ситуация осложнялась тем, что по приезду из командировки ты вдруг начал со мной здороваться, причём делал это так, словно я для тебя существую. Я всегда отдавала себе отчёт в том, что это беззаботное «Привет!» не значит для тебя абсолютно ничего, и я всегда старалась сделать в этот момент большее, на что была способна – и я вкладывала в свою улыбку столько доброты и нежности, сколько могло вместить моё сердце. Если бы ты знал, что каждый раз я готова остановиться прямо посреди коридора, выронить из рук все бумаги и броситься в твои объятия: «Я так долго ждала тебя, я ждала тебя всю жизнь!», но я приходила домой, готовила рис, засыпала на чьей-то равнодушной груди и думала лишь о том, что готова смотреть на твоё прекрасное лицо вечно. Конечно, знала об этом только стена напротив кровати – моя молчаливая собеседница, надёжно хранящая все секреты моей души, которые только она смогла разглядеть в моих уставших и сонных глазах.

Время шло. Я забыла о том, что когда-то у меня были какие-то вопросы, забыла о родителях парня, забыла даже о сигаретах на подоконнике. Он что-то говорил иногда, я даже слушала, но ничего